Британской музы небылицы Тревожат сон отроковицы. А. Пушкин. «Евгений Онегин»

…Искусство приятнъм образом делать вещи странными, делать их чужими и в то же время знакомыми и притягательными — в этом и состоит романтическая поэтика…

Новалис

ера в гражданские свободы и идеалы в конце XVIII ве­ка, надежда на их осуществление в огне революции и крушение этих надежд, становление империи На­— все это вызвало к жизни художественное на­правление получившее название романтизма.

Романтизм был важной ступенью в развитии искусства всей Европы. Само название говорило о разрыве с классиче­ским наследием античности и повороте к народным тради­циям западноевропейского Средневековья.

В основе романтизма лежало столкновение развитой и жаждущей свободы личности нового времени с косной, туго поддающейся изменению общественной средой, в ко­торой власть чистогана побеждала феодальные привилегии.

В сильных натурах сознание враждебности мира, в котором они живут, вызывало возмущение против существующего

порядка. Оно облекалось в систему утопического социализ­ма (Сен-Симон, Фурье), выливалось в страстные публицис­тические стихи (Байрон, Гейне, Шелли), наполняло поэмы и романы темой тоски, одиночества и усталости, принимало резко политическую окраску, выступая в защиту демокра­тии, прав свободы личности. Его глашатаями были Гюго, Жорж Санд, русские поэты Рылеев, Бестужев-Марлинский, Одоевский, Кюхельбекер, Лермонтов. Гений Пушкина осве­тил все грани этого течения. Романтизм уходил в глубь ис­тории, поэтизируя старину, окружая ее ореолом возвышен­ных чувств.

Тема романтизма звучала в поэтических балладах и овеянных дыханием народной музыки мазурках Шопена, в музыке Вебера, глубоко поэтических романсах Шуберта, в мощных звучаниях симфоний Бетховена. Романтизм посе­тил и театральные подмостки.

Литературные журналы, газеты, театры, выставки ис­кусств — все это было самым верным источником, питаю­щим моду и модную промышленность. Стоило только свер­шиться какому-нибудь событию, имевшему общественный резонанс, как мода уже отвечала на него. «Корсар» Байрона произвел в общественном мнении, в театре и в модах значи­тельное впечатление. Восточные имена героинь его баллад пе­ренеслись на холодные берега Невы и далекой Сены. Головы женщин покрылись турецкими чалмами, греческими покры­валами, восточными полосатыми тканями (рис. 162). Появи­лись накидки «корсар», духи «Корсар». В будуарах и гостиных поставили широкие диваны и тахты, застелили полы восточ­ными коврами, набросали на них удлиненные подушки.

Романтизм, всколыхнувший историю, дал моде новый источник вдохновения, а портные и портнихи углубились в изучение исторических альбомов (рис. 163, 164).

«… В украшениях, в одежде воскрес вкус средних веков, столь диаметрально противоположный положительному характеру нашей современности и ее требованиям. Рукава женского платья, прическа мужчин — все подвергалось ро­мантическому влиянию»,— пишет Герцен в статье «Диле­танты романтики»*.

Мода очень тонка в своих нюансах, и если присмотреть­ся, то все то, что привнес романтизм в литературу, живо­пись, театр, получило отзвук и в костюме. Внимательно вглядитесь в мужские портреты этого времени: Кукольника (Брюллова), Байрона, Пушкина (Тропинина и Кипренско­го), автопортрет Брюллова. Вам бросятся в глаза темные одежды, широко распахнутые мягкие воротники рубашек, волосы, свободно подставленные под ветер, небрежно на­кинутый плащ или клетчатый плед (рис. 165, 166, 167, 168).

Клетчатые платочки женщин и пледы мужчин вошли в моду как дань уважения к лорду Байрону и всем шотланд­цам, борющимся за независимость своей родины.

Непринужденность поз, простота и скромность фраков и сюртуков — таков тон романтической свободы в мужском костюме. Мужская одежда получила точное наименование, определенный состав гардероба, как-то: черный фрак, став­ший с начала века официальной и торжественной одеждой (в обиходе употребляются и цветные фраки), сюртук (фр., означает «надетый на все или поверх всего»), черный и цвет­ной, длинный, ниже колен и короткий приталенный (ре­дингот), жилеты, довольно сильно подверженные модным изменениям в цвете и рисунке материала. Верхняя одежда представлена рединготом, карриком (коротким свободным пальто с несколькими воротниками). Каррики были принад­лежностью щеголей, поэтому число пелерин могло возрас­тать в зависимости от вкуса и фантазии заказчика. «…Служа­щий главным клерком у парижского нотариуса носил каррик с тридцатью шестью пелеринами, облегающие пан­талоны и гусарские сапоги…» (Андре Моруа. «Три Дюма»).

Особое внимание приверженцы моды уделяли жилетам, выбор которых был самым разнообразным Жилеты парад­ные, белоснежные или цветные, полосатые, в мелкую клетку, бархатные, атласные, парчовые с вышивкой ткацким узором и даже с дешевым набивным рисунком. На ногах туфли, башмаки, сапоги мягкие и на каблуках, с гетрами или без них.

В форме шляп также наблюдалось разнообразие: с узкой тульей и высокой конической головкой, с расходящейся квер­ху тульей, пуховые, войлочные, каскетки и двууголки (в на­чале века), которые сохраняются у чиновников и военных вплоть до 30-х годов.

Хотя Россия, как и вся Европа, придерживалась французской и английской моды, индивидуальность и психология человека, национальные свойства его души сказыва­лись в пристрастии к одним или другим формам костюма, к вольности в обращении с ним или к каким-нибудь старинным формам его. Москвичи, в особенности фран­ты, по свидетельству поэта Батюшкова (1810 г.), «фланировали по Кузнецкому мос­ту в лакированных сапогах, в широких английских фраках, в очках (что стало поваль­ной модой) и без очков, растрепанные и причесанные…» А в журнале «Кабинет Аспазии» от 1815 года о публике Петербурга пишут: «Начиная от пожилого купца- русского до самого ветреного франта в Петербурге моды мужчин постоянны, но со всем тем видно чрезвычайное разнообразие: здесь видишь долгие, посредственные, короткие фраки, делающие постепенный переход от кафтана к куртке. Всякий дела­ет по своему вкусу…» Пристрастие к сюртукам, пожалуй, можно объяснить тем, что это была наиболее удобная одежда, не требующая особых ухищрений в отношении других частей туалета; фрак, открывая жилет и ноги, требовал безупречно выполнен­ных панталон и жилета; при сюртуке же, если он был застегнут, туловище плотно прикрывалось до половины. Сюртук в XIX веке для мужчин был тем, чем теперь яв­ляется пиджак — незаменимой во всех случаях жизни одеждой.

«Повседневная одежда Рабурдена — длинный синий сюртук, белый галстук, клет­чатый жилет а-ля Робеспьер, черные панталоны без штрипок, серые шелковые чул­ки и открытые башмаки» (Бальзак. «Чиновники»).

К слову сказать, до 20-х годов включительно талии как у женщин, так и у мужчин оставались завышенными, и если это было резонным у женщин, то у мужчин выгля­дело смешным, особенно в верхних вещах — рединготах, отрезные фалды которых начинались сразу под лопатками. Так или иначе, до указанного периода фраки и сюр­туки были с соответственно завышенной талией.

Любая диспропорция костюма, узаконенная модой, при желании и такте худож­ника может работать на ироническую или комическую характеристику персонажа. Завышенная талия, высокие воротники и рукава «окороком» во фраках 20—30-х го­дов уже сами по себе комичны и с успехом могут быть использованы в спектаклях «Горе от ума», «Мертвые души», «Ревизор».

Остается сказать несколько слов о домашнем костюме. Уже с XVIII века в обиход прочно вошли в моду шлафроки — халаты на вате и меху, покрытые хлопчатобу­мажной набивной тканью, атласом или плюшем. С начала века в моде полосатые ин­дийские и иранские ткани, из которых делаются халаты, надеваемые поверх панта­лон, жилета и рубашки. Маленькая шапочка феской или колпак обычно прикрывали голову, но если утром у знатного вельможи или щеголя был парикмахер, то шевелю­ра тщательно оберегалась.

После 20-х годов из моды окончательно изгоняются пропорции первых лет века; в мужской моде кропотливо отделываются и оттачиваются детали, изменяются фор­ма шляп, ширина и длина брюк.

В 1820—1829 годах панталоны к фраку или сюртуку ста­ли носить светлые — из желтоватой нанки (рис. 169), из бе­лого пике в цветную полоску, из сукна, полусукна, из барха­та; для верховой езды — обтяжные лосины или трико. Последние больше всего встречаются у военных и у щеголей.

Галстуки носили фуляровые, белые, черные и особенно клетчатые; последние вошли в моду и в мужском, и в дам­ском наряде как дань увлечения Байроном (рис. 170).

С появлением новых форм одежды или изменением мо­ды возникали обычаи и привычки, связанные с ней. Так, шубы, каррики, рединготы, плащи и трости оставляли в пе­редней, шляпы же и перчатки брали в комнаты, а затем, уса­живаясь в кресло, шляпу ставили рядом с собой на пол, вло­жив в нее перчатки.

К периоду 20-х и 30-х годов XIX века относится много водевильных и комедийных спектаклей («Лев Гурыч Синич­кин». Д. Ленского, «Замужняя невеста» А. Грибоедова и А. Шаховского и др.) с большим количеством действующих лиц и потому требующих тщательной проработки эскизов костюмов. Ниже приводится текст, который вводит худож­ника в мир психологии моды:

«Одежда и экипажи показывают ныне, к которой партии в литературе кто принадлежит. Романтики ездят в ландо, за­пряженных разношерстными лошадьми, любят пестроту, напр., лиловые жилеты, русские панталоны, цветные шля­пы. Дамы-романтики носят пейзанские шляпы, цветные ленты, три браслета на одной руке и убираются иностран­ными цветами. Экипажи их — семейный берлин или трех­местный кабриолет, лошади вороные, платья темных цве­тов, галстуки просто из тонкого батиста с бриллиантовой булавкой. Дамы-классики не терпят пестроты в нарядах, и цветы, которыми они убираются,— роза, лилия и другие цветы классические» — так пишет «Московский телеграф» в главе «Модные обычаи».

Каждый месяц журналы всех стран, и России в том чис­ле, не только специально модные, но и литературные, пуб­ликуют модные картинки, советы, описания туалетов, ри­сунков на ткани, обычаи и все, что подвержено изменению ветреной моды.

Примерно до 1825 года линия талии очень медленно, но методично опускалась. К середине 30-х годов она наконец оказалась на естественном месте.

Уже в 20-х годах в женском костюме ничего не осталось от плавности линий и мягкости тканей начала века. Про­зрачные ткани делались на плотном чехле; муар, тафта, бар­хат, репс, кашемир, довольно плотно прилегая к стану спе­реди, собирались на спине в небольшие складки и образовывали конусообразную юбку, спускающуюся книзу от плотного и затянутого косточками лифа (рис. 171 а, б). Рукава, подол и манжеты становятся предметом тщательно­го внимания мастериц и портных; их убирают аппликация­ми, вышивкой, накладными украшениями, цветами, тесь­мой, а подол подшивают руло — валиком, в который вшита вата. Это средство придать юбке определенный объем, не прибегая к нижним юбкам, на редкость остроумно и удобно (рис. 172). Приходится сожалеть, что в современных театрах совершенно забыли этот прием, который при затрате ми­нимальных средств дает максимум эффекта. Валик-руло расправляет подол и держит его на почтительном расстоя­нии от ног. Ноги, обутые в узенькие туфельки, еще видны из-под платья, и только к 40-м годам они скроются, чтобы вновь выглянуть лишь к 1914 году.

Для художника театра мода — это подспорье в средстве создания определенного образа, характера, духовные каче­ства и индивидуальные свойства которого раскрываются через внешние признаки.

Литература романтизма насыщена галереей женских портретов, но только гений Пушкина сумел сочетать романтику с реализмом, создав чистый образ, недосягае­мый идеал в литературе и в жизни.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная, боязлива,

Играть и прыгать не хотела,

И часто, целый день одна,

Сидела молча у окна.

Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней,

Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей…

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли все,

Она влюблялася в обманы И Ричардсона, и Руссо.

Татьяна в тишине лесов Одна с опасной книгой бродит,

Она в ней ищет и находит Свой тайный жар, свои мечты…

Нет, мода не создала подлинного, идеального в лучшем смысле облика женщины периода романтизма. Ни пушкинская Татьяна, ни госпожа Реналь Стендаля не по­служили ее образцом.

Мода — это извлечение поверхностное, среднее. Мода создает идеал, утрируя и акцентируя некоторые качества и атрибуты в целях завоевания симпатий и угожде­ния публике.

«Модная героиня» 20—30-х годов мечтательна. Ее мечтательность и задумчивость придают ее лицу бледность, а взгляду — томность. Склоненная набок головка укра­шена тугими локонами. Светлые ткани ее платьев украшены букетами и гирляндами цветов. Ей нравятся накидки «Вертер» (герой классического романа Гёте), чепчики «Шарлотта» и воротники «Мария Стюарт». Таков портрет, который может получить художник, обращающийся только к модным иллюстрациям. И даже статичная пор­третная живопись, как бы психологична она ни была, не может дать полного проник­новения в образный строй далекого времени. Только литературные источники во

всем своем многообразии помогают художнику стать очевидцем и бытописателем далеких эпох.

Литература романтизма, обращенная к истории и восточной экзотике, давала мо­де повод для новых названий и изобретений экстравагантных форм костюмов.

Восточные тюрбаны и повязки адресовали к Байрону, а береты, сдвинутые набок, напоминали о славе Рафаэля и Леонардо.

Получили исторические названия шляпки и накидки: «…испанскими токами называются такие,— сообщал «Московский телеграф»,— у которых сверху золотая испанская сеточка, а украшение составляет райская птичка… Турецкие токи делают­ся обыкновенно из материи с золотыми и серебряными сеточками или бархатными квадратами… » Само название «ток» говорит об обращении к XVI веку, когда эти надетые набекрень шляпы легкими «шарами» сидели на головах.

Летние хлопчатобумажные ткани только в XIX веке совершенно официально вошли в обиход. «…Жаркое время заставило дам носить летние белые перкалевые платья, кисейные, органдиновые и линовые[38] блузки… на прогулках и в деревнях ча­сто встречают модных дам в платьях из кисеи, жаконна и батиста, цвета голубого, ро­зового… Сверх сих платьев надевают канзу из белой кисеи… » Обилие тонких тканей привело даже к тому, что сверх платьев надевали прозрачные рукавички, пришитые на канзу или к лифу платья (белого или цветного). Шляпы, капот и кибитка довер­шали романтическую внешность.

Так деталями, аксессуарами, цветом и формой костюма мода поддерживала связь с самым сильным течением в искусстве этого периода — с романтизмом.

Следует заметить, что туалет — процесс одевания, причесывания, сбора на бал — был так сложен, что уже сам по себе представлял одну из характернейших черт свое­го времени. Тем ярче эта сторона может прозвучать на театре.

«Лизаньку намащали различными веществами, взятыми в косметической лав­ке — помада, духи, притиранья, румяна,— и перед балом уложили спать… Но вскоре возвестили приход парикмахера. Лизанька вышла в уборную полусонная, полуоде­тая, в легком коленкоровом капоте, который почти ничего не скрывал и в которых видят девушек одни горничные и… хладнокровные парикмахеры. Ее посадили перед зеркалом, окружили полдюжиной девок, осветили свечами. Искусная гребенка про­бежала по собственным ее волосам! К ним присовокупили две косы и восемнадцать буколь, насадили кустарник цветов, вплели бусов и шнурков, а заботливая маменька раз десять переделывала все труды парикмахера и все находила, что прическа не к лицу. Настало время приниматься за шнурование. Сам Франк примерял вырази­тельный корсет, лишнее ушил и урезал; две смены самых здоровых горничных затя­нули двойные шнурки,— Лизанька худела в одном месте, чтобы в другом сделаться роскошней. Наконец, принесли пару белых атласных башмачков от госпожи Рисе

и чудесное произведение модного искусства — прозрачное флеровое платье от мадам Мегрен, обшитое атласными фи­гурками, изображение которых, составляющее предмет гор­дости модных торговок, есть доказательство гения и совер­шенства вкуса. На Лизаньку с почтением надели эфирное вещество сие. Но возможно ли?.. О горе!.. О злодеяние! Оно длинно! Заботливая мать приходит в бешенство, несчастная Лизанька страдает, служительницы падают ниц, подшива­ют платье и открывают ноги, которые уже не раз привлека­ли злодейские лорнеты. Щеки покрыты румянцем. На шею Лизаньке надели заимообразные бриллианты и окурили благовониями… "Не забудь мои советы,— громко сказала матушка, садясь в карету… " "Пошел!" — сказали трехар­шинные лакеи. "Счастливый путь",— прошептали утомлен­ные служанки…» («Московский телеграф», 1826 г.).