Нынешние щеголихи полюбили старину…

Вестник Европы, 1804 г.

рошла целая вечность за малое календарное десятилетие. Человек ступил на лунную поверхность, пересадил сердце, вырастил в пустынных степях хлеб…

Идея респектабельности, четко сформулированная в XIX веке, потерпела пораже­ние в XX веке. И не то что ее совсем не стало — она приняла новые формы у одних и безжалостно была растоптана другими. К понятию комильфотности, такому удобно­му для выявления престижа, стали в некоторых ситуациях относиться агрессивно: «…буржуазную одежду — костюм, белую рубашку, галстук — я уже много лет считал безобразной, однако убеждал себя, что ее надо носить, иначе тебя примут за сумас­шедшего. Короче, смирялся с этой участью. Теперь же смиряться больше не хочу…»*.

Но если последнее утверждение — в какой-то степени поза, то «молодежь Евро­пы и Америки, вступив в антагонистические отношения со стареющим прошлым, учредила полный разгром буржуазной респектабельности внешнего вида, не поща­див заодно этику и мораль.

… Прогрессирует сокращение временного разрыва между научным открытием и внедрением его в массовое производство, формирующее культуру быта, а это озна­чает, что вещный мир, на котором воспитываются поколения, меняется теперь очень быстро. Времена, когда собравшихся под отцовской крышей несколько поколений окружали одни и те же вещи, когда отцы и дети учились по одним и тем же учебни­кам, разделяли общие потребительские идеалы,— эти времена канули в прошлое, те­перь каждое поколение имеет свой собственный вещный мир, подчас очень не похо­жий на тот, в котором жили предшествующие поколения… Результатом этого оказывается попытка молодежи… утвердить свою собственную субкультуру… попыт­ка, не лишенная трагизма, поскольку критика предшествующей культуры легко мо­жет перерасти в отрицание культуры вообще…»[41].

Студенческому движению предшествовало движение тинэйджеров (подрост­ков от 13 до 16 лет), о которых в полный голос заговорили в 1957 году, когда в пе­риод послевоенной экономической стабилизации в Англии подростки получили право свободно распоряжаться своим заработком (раньше по закону их заработок отдавался только родителям). «Вдруг все заметили, что с молодежью происходит что-то странное. Тинейджеры отбились от рук, не желают слушать старших, оде­ваются так, что рябит в глазах, танцуют разные новомодные танцы, а главное, ни в грош не ставят благие заповеди традиционной для Англии христианской мора­ли.. .»[42].

Следствие принимали за причину. Психологический транс массового ритма рок-н-ролла сбрасывал условности патриархального танца, превращая его в массо­вое действо, заодно срывал и неудобные одежды, раскидывал руки и ноги в экстазе шоковой акробатики. Родители ужасались, дети торжествовали. Необузданная эко­номическая свобода юных потребителей позволила капиталу возжечь фимиам на новых алтарях во славу древнего золотого тельца. «…Солидные бизнесмены — фа­бриканты одежды, грампластинок и телестудий — принялись выколачивать при­быль, во всем потакая вкусам тинэйджеров, а вкусы эти, увы, не всегда отличались разборчивостью…»[43]. Мало того, вкусы обязаны были быть антиподом респекта­бельной традиционности родительских взглядов. С малого, ласково панибратского слова «предок», «старик», «старуха» начался антагонизм, который окреп в далеко не безобидное явление… «У нас в старом городе есть свои железные законы. Ни один из наших ребят старше 12 лет не выйдет на улицу со своими предками, разве толь­ко когда надо прибарахлиться, но есть и такие строгие блюстители личной про­граммы, которые едут другими автобусами и встречаются с матерью прямо у мага­зина…»[44].

Не будем наивными — деньги есть деньги и обывательское чувство собствен­ности, радость приобретения и стяжательства приходит даже в антимоду… «Еще в школе я пережил увлечение стильной одеждой. Потом это прошло. И я стал у увле­каться другой модой — галстуками, шнурками, броскими рубашками. Однажды я це­лый месяц воевал со своей старухой за право купить яркую рубаху с галстуком шнур­ком и стеклянной булавкой. А потом мне захотелось иметь узкие, облегавшие, как собственная кожа, черные джинсы, пиджак с золотистым отливом, ботинки на кау­чуке и атласный жилет. Теперь мне наплевать. А тогда было важно. Каждый человек имеет право одеваться по собственному вкусу…»[45]. Эта сентенция, точно высказанная автором устами своего героя, является тем знамением времени, которое в общем сче­те, несмотря на «убытки и потери», принесло новые взаимоотношения между «мо­дой и человечеством» во второй половине XX века.

Иметь право одеваться по собственному вкусу — этот первый явный протест в традиционной Англии стал девизом молодежи всех стран, ну, а если бизнесмены извлекли из этой платежеспособной армии покупателей наживу, то да здравствует молодежная мода! Вот почему истинный изобретатель мини француз Курреж ос­тался под флагштоком, на котором еще до сегодняшнего дня плещется знамя прак­тицизма Мэри Куант — английской королевы мини-моды. Одежда — выражение психологии личности — оказалась броней, о которую разбился авторитет взрос­лых, и она же была самым доступным и легким способом самоутверждения. И в этом одна из причин возникновения «немыслимых» и «удивительных» — инкруа — яблей XX века.

Авторы романа «Негодяй из Сефлё» Пер Валлё и Май Шёвалл не без иронии ри­суют портрет юноши, оперируя только умопомрачительным изображением его туа­лета: «…восемнадцатилетний паренек с белокурыми волосами до плеч, в огненно­красных джинсах, в коричневой замшевой куртке со словом «любовь» на спине. Вокруг кудрявились хорошенькие цветочки розового, голубого и сиреневого цвета. На голенищах сапог тоже были нарисованы цветочки и тоже написаны слова. Рука­ва были изысканно отделаны бахромой из волнистых мягких человеческих волос… Невольно приходила в голову мысль, что ради этих рукавов с кого-то сняли скальп»[46].

В капиталистическом мире торговля одеждой являет собой бизнес на духовной потребности, он угождает всем, и его возможности варьируются в зависимости толь­ко от спроса, а сам он может быть одновременно и прогрессивным, и антигуман­ным… «Традиционной моды больше не существует, одежда важна как средство само­выражения, как вид искусства, доступный всякому. И молодежь одевается так, как ей нравится, черпая вдохновение в любых уголках света, зачастую в прошлом, а также

в своем собственном воображении (рис. 230). Кожаные куртки с бахромой, ковбойские шляпы и шитые бисером головные повязки индейцев, которые надевают поверх расчесанных на прямой пробор распущенных до плеч волос. Цыганские костюмы — широченные юбки в сборку набивного ситца с рисунком лоскутного одеяла, бесчислен­ные нитки бус. Юноши расхватывают довоенные костюмы с широкими лацканами, широкими брюками». Так пишут об одежде молодых сами англичане в 1971 году в журнале «Англия»… А в 1972 году официальные журналы мод всего мира утвердили направление моды, провозгласившее нос­тальгию по 30-м и 40-м годам, где фигурируют старомод­ные пиджаки, брюки-клеш и типаж женщин а-ля Грета Гар­бо и Марлен Дитрих, обувь на «платформе» и некоторые атрибуты дурного вкуса, которые получили в конце концов истинное наименование — «китч», в буквальном смысле — отброс, мусор, пошлость (рис. 231).

Суть современного искусства костюма заключается в том, что оно поставлено в условия быстротечности. Это и характеризует технический прогресс. На протяжении мно­говековой истории формы и идеи костюмов, как пузыри,

ленность, угождая флюгеру потребности, рубит на куски традицию. Она, как дрова, сжигает идеи, чтобы в механическом ритме родить быстрогаснущего феникса. И эти фениксы вспыхивают как в промышленности, так и в лавках старьевщиков. Они ста­новятся символами, эмблемами, порой даже знаменем или вывеской клана…

«В этом сезоне имели успех акценты… Другие девицы обвязывали свои кисти бин­тами, с нетерпением ждали расспросов о попытке к самоубийству. Встречались еще и одетые, как бродяги, в грубые шерстяные чулки. Они говорили, что из любви к бо­гемной жизни, что ни вечер, живут в другом отеле, что в их громадных походных сумках, похожих на котомки и висевших на плече, содержалось все их имущество. Но вот наиболее странные дамы, томные и экстравагантные, вместо колец носят на паль­цах старые резинки. Оказывается, что это знак принадлежности их к тайному обще­ству… » Извечная тайная жажда необычного теперь не знает границ: «…две девушки в стиле «Ботичелли», в облегающих черных платьях, нацепили на себя страшные оже­релья в виде длинной цепочки, на которой вместо брелока был подвешен висячий за­мок. Эта штука, свисающая ниже живота, вызывала не меньше удивления, чем, допу­стим, пояс целомудрия, надетый на кухонный стол…»[47].

Необычное породило кофты, расписанные вручную фломастером или окрашен­ные «узлом» в домашнем тазу (вспомните костюмы в фильме «Человек-оркестр»), употребление старых мундиров, полицейских плащей, списанных за давностью… И предпринимателей лихорадит — есть возможность заработать на этом маскараде, коль его так жаждут… «…Мой шоп будет популяризировать модную одежду молодых пижонов всех стран мира. Каждые три месяца смена декораций. Что носят японские мальчики, которые держат «нос по ветру»? Какие сейчас в Токио самые модные шмотки? Следующие три месяца Италия или там Дания…»** — говорит в романе «Молодожены» юный предприниматель.

Разболтанность духовная и моральная привела к разболтанности внешней, к по­тере вещной привязанности и к быстрой безжалостной смене «тряпья». Но это все относится к тем, кто кичится «княжеством в лохмотьях», для кого «шмотки» -— един­ственное средство самоутверждения и бунта против старших. Но ведь есть и другая молодежь, другая точка зрения, другой взгляд, другие ценности, другой мир.

«…Не было у нас на фестивале ни одного сколько-нибудь серьезного разговора, где не возникала бы сама собой, ненастойчиво, но неотвязно, эта извечная тема: ра­ди чего живет человек, неужели только ради комфорта, машин, бытовой техники, очаровательных безумств моды? — пишет корреспондент с X Всемирного фестиваля молодежи в Берлине («Неделя», 6—12 августа 1973 г.).— Два белобрысых датчанина, похожие одновременно на викингов и на русских разночинцев, сосредоточенно хо­дили по русскому клубу, рассматривая витрины… Они признавались, что хотели бы

жить коммуной, отказавшись от тягостной власти вещей, подавив окончательно эго­центрические уколы самолюбия…

Нам, знакомым с непримиримым утопизмом молодежных коммун первых лет революции не только по серьезным историческим трудам, но и по катаевской пьесе "Квадратура круга", намерения нынешних двадцатилетних датчан могли показаться наивными. Но не казалось простодушным их неприятие раз и навсегда установлен­ных норм буржуазного существования. Не вызывало улыбок их умение обходиться малым, жить ради души, а не ради живота, стремление помочь хоть кому-либо на земле совершенно конкретным делом. Эту свою готовность они доказали простотой одежды — неизбежные джинсы и рубахи,— отказом от карьеры в буржуазном смыс­ле слова».

Мы уже знаем, что мода никогда не была аполитичной — у нее всегда определен­ные адресаты и точные склонности.

«He-мода», употребленная одновременно разными общностями людей, стано­вится идеологической платформой, знаменем, забралом, если угодно, символом и де­монстрацией убеждений. Вот почему в любом труде о костюме важно понимание по­будительной причины, а следствие становится уже свидетельским показанием и документом истории как сослагательного существа образа.

«…Мировая кинокритика проследила эволюцию женского образа в буржуазном кино. Ее основные вехи отмечены появлением женщины с прошлым, богини любви, женщины-вамп, секс-бомбы, женщины, предназначенной для стриптиза, и, наконец, Брижит Бардо воплотила, как говорят, идеал чистоты, близкий к животному состоя­нию. Польский кинокритик Теплиц пишет по поводу феномена Брижит Бардо: Со­знание такого физического типа, основанного на принципе "чистоты животного", повлекло за собой далеко идущие изменения в области социологии и морали. Ведь если животное, то и свобода рефлексов, свойственная животному: ешь, пей, как при­дется, делай, что хочешь, одевайся, как вздумается…"»*.

Мода проникает в разум, душу, становится образцом поведения. Идущие с экра­на «образцы» создают эталоны эстетических убеждений целого поколения.

Прежде чем стать модой, женственная вульгарность, раскованность движений и длинные волосы были атрибуцией облика актрисы Брижит Бардо. Но все, кому она импонировала и для кого стала идеалом, приобщились к ее внешней оболочке, и она, как четкий символ, огромной тенью осенила облик молодых женщин 50—60-х годов (рис. 232).

У истоков моды всегда лежат конкретные, чаще всего общественные обстоятель­ства.

Так на фоне «разгневанных молодых людей» 50-х годов, тинэйджеров — бездум­ных и одиноких подростков, о которых их кумир Клифф Ричард поет:

…Я брожу один, совсем один,

Никому не нужен… —

на фоне длительного, двадцатилетнего мифа Брижит Бардо, возникшего в последующий период материального улучше­ния и морального опустошения, родился «новый феномен "хиппи" с его экстатическим джазом, узаконенными нарко­тиками, браком втроем, с его разболтанной походкой, кото­рая по созвучию со словом hip (бедро) и дала ему название, с его модой одеваться назло всеобщей моде и невнятным языком ассоциаций и намеков, составленных из немногих общепонятных слов, с его антиморалью, выведенной как антитеза из всего, что исповедует «скуер» — благонамерен­ные люди, мещане, обыватели, это законопослушное обще­ство и общество лицемерия, эти посредственности и кон­формисты»[48].

Хиппи, будучи братьями по внешности, со временем резко разделились по своей идеологической платформе, в некоторых случаях став антиподами социальными — одни, отказавшись от материальных благ, пошли по пути непро­тивления, в конце концов окончившегося агрессией; другие те же мотивы облекли в прогрессивное начало: уходили из респектабельных домов, как юноша, о котором в своем очерке писал журналист Овчинников и который «уехал в сельскую глушь, работав простым ковбоем, утверждая, что ему ничего не нужно, что ему легче дышится в степи»[49].

В этом случае движение хиппи привело к положительно­му явлению: сняло маскарадный налет и с рациональной убедительностью выступило «против чрезмерной практич­ности, расчетливости, против слепого стяжательства». Дру­гие «непротивленцы» породили целый ряд «сект», в конце концов пришли на путь «тотальной вседозволенности», ко­торый в ряде случаев привел к жестокости и преступлению.

Для тех и для других внешний вид имеет значение сим­вола отрицания мещанства, обывательщины, но разные це­ли скрывает и преследует этот эпатаж (рис. 233).

Страшно начинается фильм «Подонки» (США). Группа молодых мотоциклистов в куртках с эмблемой своего братства на спинах останавливает уличное движение ма­ленького провинциального американского городка. Улица заполнена машинами, за стеклами которых, как в клетках, сидят притихшие люди. Страх звенит тишиной. И узаконенная вседозволенность и усвоенная безнаказанность, покоящиеся на трусо­сти обывателя, толкают это механизированное быдло на «развлечение». Мотоцикли­сты разбивают стекло одной из машин, вытаскивают хозяина на мостовую и начина­ют его методически избивать. Ни одно ветровое стекло не опускается. Напрасно окровавленный человек бросается за помощью от машины к машине. Обыватель не хочет видеть, ему все равно, а молодчики — трусы и храбрецы «братства» безнака­занности — как бы нехотя и лениво бьют окровавленное лицо о стекла безмолвных автомобилей.

Эта тотальная вседозволенность вызвала моду на «поп-одежду», украшенную порнографическими изображениями, абсурдными рекламными рисунками и от­талкивающими натуралистическими символами, явно предназначенными для зри­тельного и морального шока окружающих; эта одежда выглядит как «рыцарский щит» порнографических крестоносцев и забрало обездоленного поколения пре­ступников…

Бесконечный массовый стандарт производства, его масштабность, подавляю­щая рекламность и всепоглощающая навязчивость вызвали в Америке, да и во всем западном мире, реакцию, в практической и теоретической основе которой, несо­мненно, не обошлось и без участия хиппи.

«…Страна, которая положила начало массовому конвейерному выпуску предме­тов потребления, с тоской оглядывается на ремесленника, на кустаря-одиночку. Самая высокая аттестация товара — сказать, что это ручная работа»*.

И вот мода выбрасывает на рынок кофты и платья из старых, ручной вязки ска­тертей, тулупы, расшитые шелком, и национальную одежду, отмеченную печатью ремесла.

В августе 1973 года на стадионе в Лужниках на мировой спортивной Уни­версиаде можно было одновременно наблюдать все многообразие отношения к одежде: восхищение ею, дань ультрамоде и полное к ней презрение… Здесь были широченные женские и мужские штаны по моде китч, рубашки, расшитые национальной орнаментикой, длинные волосы у мужчин и бритые головы у де­вушек, заношенные джинсы, «прилипшие к бедрам», и обыкновенные майки без рукавов — общая одежда обоих полов, платья «макси», «мини», шорты — весь этот маскарад был на редкость современен и, наверное, летом 1974 года вы­глядел бы устаревшим. Не столько стареют «тряпки», сколько меняются наши взгляды.

«… У каждого человека под влиянием общества, членом которого он является, формируются единые нравственные, этические требования к другим людям, образуются пред­ставления — образцы, эталоны»[50].

Итак, обещав во введении не забывать об одежде как о символе, мы этим и заканчиваем. Не понимая истинного значения своей одежды (это доступно только профессиона­лам), мы бессознательно переносим на себя символическое значение костюма, хотим этого или нет: само наше созна­ние, наша психика срабатывают в этом направлении.

Научное исследование космоса и проблемы, с ним воз­никающие, оказали влияние на экран, театральные подмо­стки и, конечно, на искусство костюма.

Так, идея изображения космического скафандра в искус­стве приобрела значение символа, которым не пренебрегла мода (рис. 234). Приглядевшись к техническим достижениям в этой области, например к шнурованным костюмам летчи­ков, купирующим перегрузки, примирившись с упадком престижа респектабельности, она сначала одела всех в водо­лазки. Последние засверкали отблеском космической эпопеи и технической простоты, и вот Софи Лорен, Джеральдина Чаплин, Катрин Денёв, Марчелло Мастрояни в рекламных снимках стали демонстрировать свою солидарность с «про­стотой» на мировой арене рынка новизны, а затем и весь мир оделся в эту обыкновенную, когда-то называвшуюся свите­ром вязаную кофту. Она модернизировалась, приобрела эла­стичность, фактурность и сегодня на нашем рынке именует­ся «лапшой» и очень симпатично обтягивает любой стан, пожелавший быть обтянутым.

Но такой же «лапшой» (трикотаж, вязанный резинкой) стали украшать шерстяные колготы или рейтузы, и теперь обтянутые, как в космические скафандры, с головы до ног женщины выглядят истинно «фосфорическими», о кото­рых Маяковский и не мог мечтать (рис. 235).

Высокие сапоги, обтянувшие ногу, яркая блестящая нейлоновая отстроченная куртка — и далекий символ

«машины времени» превращен в обыденную реальность, может быть, и дорогостоящую, но вполне земную. Итак, сложность времени, породившая новые законы внешнего бытия, свободу и непринужденность формы, свободу вы­бора и вкуса (не будем уж очень обманывать себя насчет последнего), потеснив моду-диктат, разрубила гордиев узел единомодной одежды. Мода превратилась в тонкий инст­румент исполнения желаний, в то же время приобрела тер­пимость к стремлению как к индивидуальности, так и к униформенности. «Джинсы нравятся миллионам…» — пи­шет корреспондент «Недели».

«…Первоначально джинсы предназначались для шахте­ров, позже они стали частью ковбойского костюма… а ны­не они прочно вошли в моду и пользуются одинаковым ус­пехом как у мужчин, так и у женщин… Привычный синий цвет джинсов стал анахронизмом — они могут быть лило­выми, голубыми или желтыми в полоску. В джинсах отра­жается тяга к независимости… Для молодежи они — сим­вол их вольной жизни… Они беззаветно преданы его обладателю и следуют каждому его движению, приветствуя любую грубость по отношению к себе, в конце концов, хорошо послужив нам, переходят к нашим отпрыскам… » Так пишут американцы, но таким стало и международное мнение.

Можно одеваться без дендизма, без снобизма, с удобст­вом, с достоинством и без особых затрат и мук «диплома­тического протокола» высокой моды. Мода прошла еще один этап, где в одной шеренге выстроились независимые «мини», потерпевшие поражение «пришельцы» — «мак­си», сблизились мужской и женский наряды.

Взаимоотношения мужчин и женщин в своей многооб­разной истории сопровождались упорным соперничеством по части внешности.

Не найдя до сих пор идеального решения, обе половины человечества порой обмениваются деталями костюма, меч­тая с помощью призрачного маскарада восстановить иско­мое равновесие (рис. 236). И что же? Мужчины начали с ме­ховых манто (пусть их так же мало, как обладателей горностаевых мантий), прошли этап рюшек и бантиков и вышли на прямую в блузках с цветочками и кружевных

косоворотках. Пусть тешатся. Ведь они не знают, что их прапрадедушки носили штанишки в розовую гвоздичку, парички с буклями и косичками, а на рубашечных тканях еще сто лет назад печатались изображения породистых собак, зонтиков, дам и многого другого, что видел глаз художника.

А между тем брюки у женщин стали уже не модой, а обязательной частью их одежды, и они могут носить их тогда, когда это им надо, вне зависимости от пресло­вутого каприза моды. Очевидно, это закономерно, как и вся история костюма, кото­рую мы по невежеству зовем капризом. Будут женские брюки клеш или дудочкой — это уже дело вкуса. А их существование стало непререкаемым фактом, таким же, как спутники телевидения и космическая станция.

Уходит старое, его замещает новое. Непрерывен процесс ухода и возрождения. И сложен вопрос протяженности человеческой жизни и ее соприкосновения с окру­жающим миром. Поэтому о десяти годах жизни можно написать целый том истории костюма, что мне очень хотелось бы сделать, и можно сказать все на нескольких стра­ницах.

Несомненно, пройдет время, появится новая одежда мира и новые одеяния горо­дов, одеяния пригородов и долин, и, может быть, новые средства транспорта, и, во всяком случае, новые скорости, и полет в космос станет рядовым подвигом обы­денности, и все же человеческое останется, профессиональный взгляд художника не изменится, просто он приобретет коэффициент нужной поправки на время.

в картине «Неравный брак». Пушистый мохеровый шарф (ах, какое теплое назва­ние, недавняя вожделенная мечта всех модниц, ныне уже ширпотреб), небрежно ок­рутив шею, спускается в воротник очень короткого белоснежного плаща. Немнож­ко не по сезону? Что делать. Наверное, внизу пристегнута теплая подкладка. Но вид очень элегантный. Мех и белый плащ! Мефистофель! Слегка прикрыв бедра, плащ освобождает для глаз наблюдателя новенькие джинсы цвета Черного моря, значит, отменно синие. Джинсы, окрутив упитанные ноги, спокойно оканчиваются на уров­не «хипповых» ботинок — на толстых подошвах, отбрызнутых красной краской по швам (это уже мода прошлого), ботинки дорогие, хотя и рожденные придуманной бедностью.

Кто-то скажет: «Мода!» А может быть, отзвуки чего-то большего, чем мода? Ну, хотя бы баки?.. Кому бы пришло в наше время в голову отращивание баков, так, ни с того ни с сего? И нужно было несколько лет (уже больше десяти), чтобы сформиро­вавшееся движение «хиппи» породило новый свободный взгляд на внешность, одеж­ду, прическу, манеру держаться, чтобы все это, перебродив, отслоилось в те формы, которые мы не потребляем под именем моды. Все это, может быть, раз и навсегда по­дорвало общемировые понятия перемен одежд, смены по времени и месту пребыва­ния. Никто никогда бы не соединил меховую шапку, белый плащ и джинсы в единый ансамбль. Тогда как наши дни поколебали и эту, пожалуй, главную условность, незыблемую с XIX века. Поэтому мне кажется, что 70-е годы прошли под знаком отказа от ига «крепостной зависимости» старых, отживших традиций.

Мне, как историку костюма, несказанное наслаждение доставляет наблюдать за публикой, высыпающей из воскресных поездов здоровья. Раскрасневшиеся, не ско­ванные сознанием ущербности возраста и объема, спокойно и уверенно вышагива­ют женщины в тренировочных костюмах, узких и широких брюках (у кого какие есть), в жакетах, свитерах и куртках, игнорируя «обязательную» возрасту юбку или не­удобное в таких ситуациях пальто. Им свободно и вольготно. И… какое счастье — ни­кто не делает им замечаний, никто не осуждает вольность одежды. А тридцать лет на­зад? Помню, в году 38-м на Кавказе в доме отдыха отчаянный массовик организовал экскурсию в горы. Тропа шла вдоль ручья, заваленного валунами и пересекавшего­ся уступами и скалами. Женщины — тогда они мне казались старыми, но им не бы­ло более 30,— к сожалению, были полноваты и, стесняясь себя (посторонних-то не было), вышли в поход в платьях, юбках и кофтах. Острые скалы, скользкие валуны преграждали каждый шаг, и карабкаться на них приходилось с отчаянием и храбро­стью. Туристок же занимал один вопрос: как они будут выглядеть в неподходящих для них позах? Мучаясь, плача от стыда и досады, спотыкаясь, совершали они про­гулку, обещавшую удовольствие и превратившуюся в пытку. Напрасно массовик подбадривал женщин кличем: «Где олень не пройдет, там дама пройдет!» Не до ос­троумия было скалолазам.

Заплаканные, униженные, измученные возвращались путешественники. И те­перь, когда эта пленка, так четко проявившаяся в кассете воспоминаний, встает пе­ред глазами, я радуюсь всем стройным и нестройным путешественницам, свободно, с чувством полного удовольствия разгуливающим в так трудно отвоеванных у тради­ции брюках.

Прошло немного лет с того дня, как польский женский журнал «Кобета и жиче» опубликовал на последней странице заметку «Скандал в опере» — некая молодая дама явилась на спектакль в брючном костюме!!! Это уже не мода, а необходимость. И захотят или не захотят консерваторы, им придется смириться — как нашим прадедушкам с изъятием корсета — какой срам, какой скандал!!! — с брюками и брючными костюмами как завоеванием женщины на право без оглядки на «позу и положение» одеться так, как это она находит нужным и удобным.

И эта одежда, как и всякая, несет в себе полный набор психологических ха­рактеристик, связанных с личностью, ими прикрытой. Девушки ультрахуденькие и поэтому более всего независимые (ведь свободное обращение с модной формой одежды всегда несет независимость) стараются надеть брюки не только узкие, но и сидящие точно на выступе бедер. Не выше. С узкой рубашкой мужского типа, с длинными прямыми волосами или кудрями, рассыпанными по плечам, это соста­вит опасный контраст — женственность лица и шеи и мальчишеская удаль «линии» вместо плоти. Тогда как такой же прием в юношеском туалете подчас несет в себе двусмысленность «унисекса» и не делает комплимента вкусу такого рода поклонни­ков модного.

Июнь 1973 года. Ленинград. Место действия — перед гостиницей «Европейская». Белокурые маленькие «лорды Фаунтлерои», с длинными локонами по плечам, с чел­ками, закрывающими пол-лица, в узких, как лосины, голубых джинсах и в пестрых майках, собравшись ясным утром кучкой на солнышке у входа гостиницы, с упоени­ем курят. Нет, я не оговорилась, и это не опечатка. «Лорды» того самого нежного воз­раста — от восьми и до 12, не более. Они при внимательном рассмотрении даже те­ряют свое «лордство», смахивая на стареньких гномиков. И это не выдумка.

Это юные интуристы в ожидании своих родителей перед автобусной поездкой устро­или перекур. Это не тинэйджеры. Это маленькие старички времен вседозволенности. Может быть, они образумятся?

Время идет вперед. История костюма продолжается. Она бесконечна, безгранич­на, она часть истории человечества. Она грустная, порой трагикомическая, веселая, неумолимая, беспощадно правдивая.

Поставим точку, улыбнувшись повзрослевшим подросткам, поздравим их с обре­тенным возрастом, с найденными гуманными убеждениями, поблагодарим за доб­рые подарки одеянию человечества, опустим в Лету излишества и скажем:

— Здравствуй, племя молодое, незнакомое. Что-то ты принесешь нам сегодня?..