РУССКИЙ КОСТЮМ занимает в истории особое место. И пото­му, что в кульминации своего развития, в XVI—XVII веках, ока­зался на стыке западноевропейской и восточной культур, и пото­му, что неотделимо связан с крестьянским бытом и искусством, и потому, что в своей предыстории претерпел премного влияний и столкновений, и потому, что он — один из европейских костю­мов, вплоть до сегодняшнего дня сохранивший связь с народны­ми формами искусства. Соприкасаясь с европейской культурой XVI—XVII веков, русский костюм впитал в себя «царедворчес­кие» его черты, оставаясь при этом полным отражением особен­ностей бытового уклада, климатических условий страны, выра­жением социально-экономических черт развития Московского государства. Кроме того, сохранил едва ли не главную свою черту—декоративность: особый национальный склад, не только определивший орнаментальный строй всей организации костю­ма, но и сохранивший односложность национальной формы в течение долгого периода времени. До начала XVIII века Россия чуждалась перемен и моды в костюме в отличие от европейцев, хотя торговые и дипломатические связи, посольские и деловые путешествия предпринимались с обеих сторон. «…Покрой одеж­ды оставался неизменно тот же, какой был унаследован от праро­дителей. Новые виды одежды, приходившие то с Запада, то с Востока, принимались только такие, которые вообще были сход­ны с господствующим покроем»*.

В своей предыстории основу костюма составляют рубаха и штаны, плащи из ткани и шкуры и, по всей вероятности, верхняя войлочная и меховая одежда. Как и у всех народов, в начале сво­его появления одежда полна оберегов и защитных украшений,

которые сопровождали ее весь период язычес­кой Руси. По всей вероятности, еще в те време­на обереги были перенесены в ткачество и вы­шивку, украшающие вырез у горла, подол, рукава и т. п. Несомненно, что скифские и сар­матские кафтаны известны были соседним пле­менам и имели место в континентальном кли­мате Руси с суровыми длительными зимами.

Складывавшийся веками уклад натураль­ного хозяйства, синхронность его нужд и действий с окружающей средой выработали в землепашцах разносторонность рукомесла. И, твердо войдя в крестьянский быт, оно в традициях патриархата крепило эти навыки, возводя их в житейские правила бытия. Рост городов в русском Средневековье не рвал связи с крестьянством, ибо и в черте города имелись поместья с наделами, огородами, са­дами и прочими угодьями.

Быт феодалов, купечества и горожан, ма­ло чем отличался от деревенского, а нормы общежития и поведения, организации семьи и ее уклад были едиными. Правила семейно­го старшинства, определявшие весь распоря­док и организацию жизни одной единицы — избы,— переносились и в городские условия. И система красного угла, сидения по лавкам по старшинству, продиктовавшие и кубатуру и организацию пространственного размеще­ния внутри избы, целиком перешли в город­ские постройки (вплоть до царских палат Московского Кремля). Эта иерархия опреде­ляла распорядок жилищ, порядок соблюде­ния трапез и, конечно, весь внешний анту­раж «подвижной архитектуры» — костюма. Обычаи и обряды были двуедины в своей ор­ганизации — в них смешались христианские и языческие поверья, они множили образ­ный пантеон, обогащали домашнюю пред­метность, придавая двоякое значение вещам, соединяя в форму сугубо утилитарную и на­граждая ее охранительной и заговорной си­лой. Изначальной формой оберега была и ор­наментальная система изображений — как охранение и знак, имеющий строго опреде­ленный адресат. Христианство не помешало развитию орнамента, а, наоборот, усилив декоративное значение, перевело его в ранг родовых примет и признаков территориаль­ных и групповых объединений. Так всеми пу­тями и средствами входили в быт орнамент и орнаментальное изображение, покрывая со­бой все предметы независимо от их матери­альной структуры. Декоративность вошла в жизнь как обязательная норма и критерий ка­чества предметов и вещей. Холст получил не только совершенное узорное ткачество, но и прекрасно выполненные строчки и мереж­ки — результат ручной работы с иглой.

Плетение поясов, обработка речного жемчуга и раковин — все было предлогом для узорообразования на различных факту­рах и переходило в убранство костюма, как одеяния несущего на себе все регалии веково­го искусства рукоделия. Само понятие круже­во — украшение, которое окружает,— харак­теризует особенный подход к декорации костюма. Таким образом, сама структура простой и примитивной по форме одежды содержала в себе красоту как обязательный элемент обработки материала и как этичес­кую, религиозно обрядовую норму. Орнамен­тальный мир обогащался новыми формами.

Так еще в языческой Руси сформирова­лось разнообразие конфигураций и украше­ний колт, поясных подвесок, гребней. По су­ществу это было примером рационального искусства, не знавшего понятия украшения как самоцели, а твердо усвоившего полезную роль предмета и в этом плане определившего весь дальнейший ход развития народного ис­кусства.

В конце XVIII века в маленьких городах русского Севера появились сложные женские башнеобразные головные уборы как проти­вопоставление традиционных народных обычаев наступлению нового века, ломаю­щего привычные устои. Тесные связи города и деревни связали воедино светскую культуру с народной, и национальные черты русского искусства, проходя через всю историю нашей культуры, определяют ее и в наши дни.

Костюм, будучи по своей природе ра­циональным помощником и охранителем в крестьянском быту, отразил все особенности уклада жизни: и диктатуру патриархата, и воз­растное расслоение семьи, и климатические и экономические особенности быта, и всю сложную систему религиозных обрядов. Ко­нопля и пенька (а затем и лен), произрастав­шие и легко поддающиеся обработке, состав­ляли основу сырья для изготовления полотен. Ширина же простейшего устройства стана, определяя ширину полотна, закрепила и сис­тему «раскладки» — конструкцию одежды.

Преобладание холодной погоды опреде­лило многослойность одежды и соединение глухой формы рубахи с распашными кафта­нами; разнообразие смен температур (снег, грязь, распутица и дожди) заставило изгото­вить и подходящую обувь — начиная от лы­ковых лаптей и кончая кожаными постола­ми, поршнями, сапогами и валяной обувью. По той же причине обрамление головы полу­чило посезонные варианты: войлочные, хол­щовые, меховые шапки и куски ткани (плат­ки) обеспечивали тепло.

Мало чем отличающиеся условия обита­ния деревни от города перенесли в городскую жизнь все имеющиеся формы одежды в пер­возданном качестве.

Торговые связи и появление заморских товаров внесли диссонанс в эту «идиллию». Драгоценные ткани (как и у всех народов) были первым желанным товаром и приобре­тением. ОДЕВАНИЕ СЕБЯ прежде всего под­разумевало ВОЗВЫШЕНИЕ СЕБЯ.

Византийское влияние, принятие христи­анства, церковное богослужение и организа­ция княжеского двора на византийский ма­нер в какой-то, но только в очень небольшой степени направили княжеские резиденции по светскому руслу. Наглядно это отражено в ка­ноническом и иконописном изображении, одеянии святых и праведных. Тем более ин­тересны записи, говорящие о идентичности названий светских и крестьянских одежд.

«В XVI столетии встречается в числе лет­него государева платья и СЕРМЯГА — про­стонародная одежда обыкновенно сукон­ная,— пишет Забелин и приводит документ: "Сермяга сукно бело строка и завязки шелко багров, лопатки шелк багров да рудожелт…"»[51].

Но отделанная богатым иностранным шелком, с особым усердием декорированная пуговицами и нашивками, она возвышается над общепринятой одеждой роскошью свое­го убранства… «Сермяга сера большая, строка шелк багров; на ней пять пуговиц золоты, по — ливинчаты, резаны с чернью; завязки широ — кия камка бурская, на черни шелк лазорев да червчат с золотом, подпушены камкою вене — дитскою»,— следует из описания Викторова.

Крестильная рубашка Петра Первого, хранимая в запаснике русского отдела в Эр­митаже, ничем не отличается по своей кон­струкции и способу одевания от народной. Мало того, если не обращать внимания на шелковую ее ткань и вышивку золотом, то в ней сохранилось то, что свойственно древ­нейшей одежде. Каждый шов старательно проложен краевым шелком, что является от­голоском той поры, когда швы в одежде рас­сматривались как обереги, «окружающие» и «берегущие» человека. На груди подложена «подоплека», как в крестьянской рубахе, только в последней она размещена еще и на плечах. Характерно, что с одеждой, которая «ближе к телу», связаны поговорки, как бы определяющие значение ее: «Знает одна грудь да подоплека», «Своя подоплека к сердцу ближе», «Не ручайся и за свою подо­плеку»*.

Влияние бытового уклада на костюм. К XVI ве­ку окрепнувшее Московское государство пре­вратилось в единодержавную монархию со всеми подобающими атрибутами и уложения­ми царского ритуала, статусами выходов и приемов, законов поведения и внешнего оформления этих действ. Бытовой уклад раз­делился на две самостоятельные части — внешнюю (парадную) и внутреннюю (домаш­нюю), мало чем отличающуюся от патриар­хального деревенского быта.

Это деление усиливало официальную жизнь дворца согласно ее государственной миссии и обособляло изоляцию женщин не только в светском общении, но и территори­ально. Теремное воспитание женщин в цар­ских и боярских семействах в своей основе шло от влияния монастырского режима, и в этой (отторгнутой от общего движения жиз­ни) обители складывалась и формировалась внутренняя замкнутая женская иерархия с уз­ко ограниченным кругом интересов…

…Дочь прекрасная

Опракса Королевична Сидит она во тереме златом верху;

На ню красное солнышко не опекет, Буйные ветрушки не овеют,

Многие люди не обглядятся[52].

Только самые дружелюбные отношения хозяина дома к своим гостям растворяли иногда женский терем, вызывая оттуда на ко­роткий миг хозяйку дома или жен сыновей. Обычай радушия позволял в сложном ритуа­ле «малого» или «большого» обычаев в це­ремонии поклонов и целований подносить чарку питья желанному гостю. На этом и кончалось участие женщин в застолье.

Отторжение накладывало отпечаток не только на характер поведения, но и на образ мышления и весь внешний облик. Склады­вался определенный типаж — «постничес­кий» (по выражению Забелина),— спрятан­ный от взора и глаз, укрытый одеждой так, что из-под ее массы виднелись только лицо и кончики пальцев рук. Свободная, крепленная на плечах одежда, опоясанная только в своем нижнем, домашнем интимном качестве (со­рочке), ниспадала долу, не столько окутывая, сколько пряча и вуалируя истинные телесные формы. Отсюда и определенный идеал до­родности, искусственно образованный мно — гослойностью тяжелой ткани и меховых под­пушек и подкладок. Пояс же был необходим только для рубахи и «носим как символ цело­мудрия и благочестия»*.

Даже в обыденной жизни вырабатывает­ся особый иноческий тип, который застав­ляет как можно целомудреннее прятать свое естество, затягивать венцами волосы деву­шек и укрывать тело в длинных просторных одеждах (независимо от возраста и социаль­ного положения), плотно увязывать головы, навечно скрывая волосы от взора посторон­них… «Идеал постницы, на котором воспи­тывалось и оканчивало жизнь наше старин­ное женское племя, смотрел вообще на красоту, как на запрещенный плод…»[53] и в двойной изоляции жилища и костюма зажи­во хоронил человеческую личность.

Этот порядок, сходный с афинским гине­кеем, имел общий с ним моральный и этиче­ский результат — и в античной демократиче­ской Греции, и в домостроевской Руси женщина была бесправна, «ибо не муж от же­ны, а жена от мужа, и не муж создан для же­ны, а жена для мужа, посему и должна иметь женщина покрывало на голове в знак власти над нею…», «…покрывало вообще обозначало стыдливость и целомудрие, поэтому для по­стнических идей оно являлось необходимым и неизменным условием сохранения и выра­жения нравственной чистоты…»[54].

Многосложность и большой объем оде­яний сближал мужскую и женскую парадные одежды в том случае, когда высшая фор­ма социальной престижности проявлялась в количественном и стоимостном пре­восходстве. В обыденной жизни мужчина получал довольно действенную форму об­рамления — удобную и в меру короткую и подвижную. Для женщины ни смысл, ни форма одежд не менялись. Задавленная бес­просветной работой, крестьянская женщина все порывы своей души отдавала красе руко­делья, рождавшегося в короткие зимние дни. Теремные женщины культивировали

* И. Е. Забелин. Быт русских царей, т. II. М., 1901, с. 497.

то же занятие не столько в своих хоромах, сколько в светлицах.

Тем не менее сам факт господства РУКО­ДЕЛИЯ, узорного украшения как общеприня­той нормы прекрасного получил и тут и там значения единственной радости и свободы женского МЫШЛЕНИЯ. Оно-то и было осо­бой формой отличия всех видов искусства и в большей мере обратило свои силы на украше­ние одежд всех сословий и положений.

Основу одеяния составляла туникообраз­ная рубашка — сорочка— и в качестве белья и в качестве платья. В первом случае она бы­ла белою (цвет ее определялся естественным цветом полотна), во втором — шилась из цветной материи и именовалась КРАСНОЮ, т. е. красивой и дорогой. Верхние сорочки — выходные — имели чрезвычайно длинные рукава, складывавшиеся в наборы столь об­ширные и объемные, что «…множество скла­док так хорошо защищали руки и плечи от холода, что даже зимою не было нужды наде­вать какую-либо одежду в рукава…»,— писа­ли иностранцы*.

По свидетельству Олеария и Корба, рука­ва сорочек были длиной 6 — 10 локтей (от б до 7 аршин). Царские и придворные сороч­ки шились из тафты (алой, белой и желтой) и из полосатых и набивных индийских тка­ней (шелковых и хлопчатобумажных). По швам рукава низались мелким жемчугом в веревочку или ряскою в виде бахромы. Шитье и низанье украшало плечевой шов и запястье. Таким образом, простота покроя и формы компенсировалась масштабом и де­кором, что производило внушительное впе­чатление, тем более что такая сорочка носи­лась с верхним следующим платьем и ее рукава продевалась в прорези проймы по­следнего, оставляя рукава верхнего платья висящими сзади. Большое значение в этом случае имело декоративное убранство ру­кавов сорочечной рубашки. Была это одежда комнатная, повседневная, носимая с поясом и приравненная к одежде «стыдливой», потому что в не невозможно (стыдно) выйти к посторонним.

По рассказам Поссевино следует, что «…все благородные женщины носят по три одежды, а женщина, которая носит одну одежду, навлекает на себя дурную славу. Однажды во дворце в Александровской сло­боде в жаркий летний вечер третья жена ца­ревича Ивана, бывавшая на последних порах беременности, лежала, растянувшись на ска­мье, в легкой одежде, как вдруг вошел свекор ея — великий князь. Она тотчас же вскочила, но он, вне себя от гнева, ударил ее рукой по щеке, а потом палкою (посохом) так отделал, что она в следующую ночь преждевременно разрешилась сыном… Царевич Иван прибе­жал на этот шум, вступился за жену… Тогда гнев отца обратился на него, и он нанес ему посохом сильный удар в висок…»*.

Ходить «распояскою» было грехом, и поз­волить себе подобное могла только былинная «молодая Марина Игнатьевна: она, призывая в свой терем Змея Горыныча, высовывалась в окно в одной рубашке без пояса…».

Верхние одежды. Покрывалась сорочка ТЕЛОГРЕЕЮ — верхним распашным плать­ем, застегнутым спереди на пуговицы или за­вязки, с длинными до полу «фальшивыми рукавами». Такие одежды были в ходу и в простом быту и у зажиточных крестьян, где и сохранились вплоть до XIX века в городах и селах русского Севера. Там такие рукава слу­жили карманами или мешками для поклажи вещей. «…Шей вдова широки рукава, было б класто куда небылые слова» (небылые — плохие, ложные, клеветнические).

Можно предположить, что во времени пышные рукава потеснили плечевую часть те­логреи и уничтожили фальшивые рукава. «Безрукавное» плечо преобразовалось в лям­ки, что определило новое одеяние — сарафан.

Возможно, что и появление «коротень­кой» было прямой эволюцией телогреи. Тка­ни для телогреи шли драгоценные (тяжелые) золотные или легкие, камковые, шерстяные. По вороту, подолу и полам окаймлялись зо­лотым шитьем (кружевом), а полы скрепля­лись пуговицами числом, доходящим от 9 до 30. Пуговицы были особой областью искусства и работались из жемчуга, обши­вались парчой и шились золотом, выклады­вались из металла, украшались сканью, фи­нифтью, зернью и драгоценными камнями. «Завязки — петлицы — так же низались жемчугом и вышивались шелками, плелись из шнура золотного и серебряного. Декора­тивность этой простой одежды возрастала и была скрупулезно продумана в количестве и качестве узорных компонентов. ХОЛОДНЫЕ и ЛЕТНИЕ телогреи покладывались тафтою и подол подбивался цветной подпушкой. Что уже говорить о цвете подкладки, который иг­рал — при наличии вышивки и шитья — не­маловажную роль. Теплые телогреи подкла — дывались меховым исподом — горностая, белки, лисы, соболя, песца с бобровой опуш­кой. В таком качестве это становилось верх­ней выходной одеждой, которая в утеплите­лях не нуждалась. Телогрея равноценна европейскому готическому платью — сюр — кот — и отличалась от него лишь тем, что по­следнее имело иную форму и подчеркивало красоту женского тела.

Все последующие верхние одежды при похожих формах можно разделить на рас­пашные — с застежкой спереди и глухие — накладные, надеваемые через голову. И те, и другие, надеваемые послойно, соответствен­но увеличиваются в объеме, хотя конструк­тивная их сущность — прямой стан и боко­вые, расширяющие подол клинья — остается единой и неизменной. Различие в объеме привносит и характер утепления — от легких подкладок до мехового «испода»,— что в ос­новном и определяет разницу наименований. Незыблемость семейного уклада жизни, дог­матичность религиозно-этических норм со­хранялись в придворном костюме вплоть до реформ Петра, а в крестьянской одежде поч­ти до конца XIX века. Чтобы подчеркнуть престижность и высокое социальное положе­ние, женский костюм утяжелялся богатством наложенного сверху декора.

Средние (вторые) одежды. Подобное проис­ходило и со «средними», или «вторыми», одеждами, именуемыми шубами накладны­ми или столовыми (в них выходили к столу). Верейский, князь, отказывает своей дочери в XVI столетии: «Шуба кована, бархат червчат, шуба кожа мисюрска, шуба зелена»… и т. д.*.

Были они из плотной ткани — золотного бархата, камки кизылбашской, персидской, атласов, алтабасов и т. п. Из золотных тканей кроились шубы ездовые, парадные, празд­ничные и выходные, а в домашнем быту употреблялись суконные белые, червчатые, желтые, без подкладок и только с подпуш­кою. Накладная шубка была чистая — без украшений, но надевалась с ожерельем или воротником, шитым золотом, или с воротни­ком из меха бобра. Таким же было и плат­но — царский наряд — на пуговицах с кру­жевом золотым, пуговицами-бляхами (аламами) из золоченого серебра с каме­ньями и драгоценным ожерельем-диадемой с накладками и жемчужным шитьем. По фор­ме и строгости это было близко к византий­ским идеалам, но по тяжести ткани, много — слойности покрова и блеску тяжелого шитья превосходило его. Орнаментация европей­ских тканей — венецианского аксамита, гену­эзского и флорентийского бархата с узором семилопастной розы — легко соседствовала с тканями византийскими, а затем и турецки­ми и кизылбашскими, где не только почитал­ся цветочный орнамент, но особенно люби­мы были узоры с фантастическими изображениями. Все это не смущало, но рас­сматривалось с позиции «узорочья» и, укра­шенное нашивкой, шитьем, мехом, пугови­цами, драгоценными камнями, жемчугом, тонуло, сливаясь в неотразимую мощь деко­ративного симфонизма. «Шубка бархат черв — чат, на ней круживо серебряно золочено, бас- мянное обнизано жемчугом, подкладка

тафта желта; на ней 15 пуговиц золоты с чер­нью. Шубка — бархат венедицкий по червча — той земле круги серебряны, под кругами лис­тья золото, в них шелк зелен да червчат, подкладка тафта двоелична шелк бел да ал» (из описи имущества царицы Евдокии Луки­ничны)*.

Парадная одежда. В XVI и XVII веках, когда европейский костюм тяготел к темным тонам, а Испания задавала тон черного парадного платья, необычайная цветность русского оде­яния, комбинация его с цветными деталями и украшениями составляли своеобразный дис­сонанс европейскому вкусу, приводивший по­следний в изумление и удивление. Некоторое исключение в монотонности формы состав­ляет летник — накладная одежда с широкими до полу рукавами, не сшитыми до половины. К изнанке подшивали драгоценный материал, и называлось все вместе накапками. Накапки и клинья подола могли быть из другой ткани, чем стан летника, что усиливало его красоту. Расшитое по швам и украшенные аламами и дробницами, с отогнутыми полотнищами ру­кавов, это платье представляло едва ли не са­мую эффектную и монументальную наряд­ную официальную одежду. Форма рукавов накладывала обязательство и на поведение в этом наряде. «… В допетровское время во вся­ких парадных и церемонных, а по-русски во всяких чиновных случаях, держание рук у гру­ди представлялось для женщин обычным, са­мым необходимым приличием, выражавшим вообще кроткое и покоренное их положение в обществе…»*. В летнее время сверху одевалась опашница — род мантии из золотой ткани с золотым шитьем, где «во времена Шуйского были вышиты золотом и серебром орлы, оле­ни и павы…» Названия одежд или их частей, естественно, шли от практических определе­ний: опашница — от опахать, огородить уча­сток, землю, установить город. И в аналогии «огородить себя кругом, опахать» — за­кутать, обвить кругом тканью, одеждой.

Вошва— обозначало вшитую (или нашитую) ткань, клин или угол; такое же значение име­ет термин «нарамаск» — кусок нашитый и ук­рашенный или обнизанный жемчугом… Та­ким образом, древние передцы в XVII столетии стали обозначаться оплечьем, а по­том нарамками, сохраняя общее название вошв, как часть вшивных, пришивных».*

Это говорит о том, что одни и те же одеж­ды (или детали) имели разное название и что злоупотребление терминологией без опреде­ленного значения выхолащивает сам пред­мет изучения и исследования.

В процессе творчества, переделки или из­готовления одежды термины, как правило, обозначали характер ее использования или смысл (вид) деятельности

Благодаря значительности внешнего ви­да летник становится «штатной мундирной одеждой, особенно в свадебных чинах, когда он одевался вместе с шубкой. Свадебные чи­ны, свахи, сидячие боярыни должны были по уставу наряжаться в летники желтые, в шуб­ки червчатые, в убрусы и в бобровые ожере­лья, а зимою вместо убрусов — в каптуры. Сама невеста также была в желтом летнике и в червчатой шубке и при венце. Таким обра­зом, формировалась некая массовая одно­родность одежды, которая сплачивала цве­том и формой свадебный кортеж в некий единый организм, что, несомненно, влияло на внушительность зрелищной стороны обряда. «На другой день свадьбы, когда сваха с боярынями новобрачную поднимали с по­стели, одевали в белый летник, в шубку зо- лотную обышную и в горлатную шапку, и она, шествуя в хоромы, должна была по чину тоже прикрывать себя накапками».

Значение цвета (белый — непорочный), перемена головного убора — все это говори­ло о смене статуса новобрачной, и язык одеж­ды убедительно передавал все изменения.

Летник, разрезанный на полы (распаш­ной), именовался распашницей, или опашни — цей, и шился из легких шелковых тканей или

Рис. 237а

парчи, камки, тафты, атласа белого червчато — го и алого, подкладывали тафтою, «дорогами» (дороги — персидские полосатые ткани) и украшали кружевом с пуговицами в верхней части одежды и кружевом по полам и подолу.

В 1677 году царице Евдокии Кузьминиш — не была скроена опашница (распашница) «камка куфтерь бела, вошвы по бархату по червчатому шиты золотом и серебром, орлы оксамичены, кружево по атласу по червчато — му шито золотом и серебром травы, в травах орлы, инроги и львы и павы, на вороту 15 ко­рольков червчатых резных, у корольков ре­пейки и спни золоты в закрепках искорки изумрудные, подкладка и опашницы тафта виницейка бела»*.

И, наконец, опашень, или охобень,— лет­нее распашное платье, по тому же обычаю прямое, с клиньями из добротной шелковой или золотной ткани, а более всего из червча — того сукна. Как верхняя одежда был более об­ширен и с воротником из другой ткани, спу­скающийся спереди на грудь. Полы и подол окружались золотным шитьем и жемчугом, а застежка состояла из петель и великих пуго­виц размером с грецкий орех и более, имену­емых чашками.

Как завершающий штрих в парадных выходах (в церковь, к гостям) женщины и де­вицы в руках держали ширинку — платок, роскошно вышитый шелком, золотом и се­ребром, из тонкой кисеи или богатой вини — цейской тафты.

Низанный жемчугами и по краям «наки — щенный», он «…выказывал женское руко­дельное искусство не только в чистоте и тон­кости работы, но и в женском замышлении по отношению к сочинению узора и всяких украшений»**. Это уже была явная возмож­ность блеснуть если и не своими талантами, то уровнем своих хозяйских возможностей. Таким образом, рукоделием начинается и заканчивается обзор женского костюма до­петровской Руси.

Головные уборы. Особое значение (как и у всех народов) придавалось украшению головы, и девичество определялось распущенными волосами, заплетенными в одну и две косы. Последние сплетались с золотыми нитками и жемчугом — «русу косу плетучи, шелком пе- ревиваючи» — и заканчивались украшенным косником — кистью или треугольным соору­жением с тремя кистями (жемчуг, шелк, шерсть и т. д.).

Волосы перехватывались по голове пе­ревязкой, так же украшенной вышивкой жемчугом и драгоценностями. Сплошная по­вязка называлась венцом и имела архитек­турные надстройки городками или зубцами (рис. 237а, б, в). К венцу привешивались

Рис. 239

Рис. 240а

Рис. 238

бусы — снизанные пряди жемчуга, драгоцен­ности с сержными кольцами и колтами, а к пе­редней стороне венца прикреплялся подниз, скрывавший как бахрома брови и часть глаз, (рис. 238). Венец, перекрытый круглой туль­ей из отдельных огибей (на манер византий­ского), назывался коруной (рис. 239) и вен­чался камнем на маковке или у царской короны — крестом. Замужние женщины надевали на голову подбрусник — повойни — чек из дорогих легких тканей (в деревне из холста), который стягивал и прятал волосы, охраняя пряди, выбившиеся на шею, специ­альным куском ткани — позатыльном. Свер­ху крепился убрус — тонкое полотнище, рас­шитое и украшенное, спускающееся по бокам головы и обвивающее ее.

Это сооружение (сборник) составляло волосниковый убор, который при Петре I в народном быту стал называться цепцом, так как украшался швом цепковым (тамбуром). В XVIII веке головной убор подчинился ев­ропейской моде, но наименование сохрани­лось.

Венчала замужнюю женщину кика («ве­нец брачной жизни»)"’ — жесткое сооруже­ние с околышем и дном, обтянутое тканью, украшенное металлическими накладками, снизанное жемчугом и вышитое (рис. 240а, б, 241). Оставшись в крестьянском старооб­рядческом быту, кика приобретает назначе­ние местного убора молодух и получает

Рис. 2406

Рис. 241

различные формы, варьированные с небыва­лым мастерством. Все кики сооружены таким образом, что скрывают волосы, стягивают лоб, оберегая его тем самым от морщин, об­рисовывая четко линию лба и щек и прида­вая лицу определенную привлекательность. Особыми царскими были шапки (с полями, напоминающими кардинальские), выкра­
шенные снаружи и проклеенные от дождя (как зонтики), а изнутри богато убранные, и меховые столбунцы, треухи и горлатные. Первые с богато убранными тульями и око­лышами самых дорогих мехов, вторые — це­ликом меховые.

Воротники. Характерно, что воротники были отдельными, как египетские оплечья и визан­тийские накладки. Должно пройти много ве­ков, чтобы логика построения формы продиктовала пришитый воротник. Скорее он мог быть цельнокроеным, т. е. возникать как продолжение излишка ткани стана. Еще в XX веке у мужских сорочек были отдельные воротнички, пока нейлон не разрешил одно­временно проблему стирки, глажения и быс­трого восстановления вещи в ее первоздан­ной чистоте.

Ожерельем назывался стоячий и распла­станный на плечах воротник, т. е. окружающий («О» — горло — жерло). Лента ткани атласно­го полотнища расшивалась жемчугом, шелка­ми и украшалась аламами — накладками, кре­пилась на картоне, подшивалась киндяком и, будучи жесткой, посредством шнура (мутовы — ся) сплеталась с краем горловины одежды. Мужское ожерелье расшивалось в «шахматы», женское — ворефидь — полосами. В записи 1643 года—«ожерелье жемчужное названо во — рефидь, пуговицы золотые, цена 150 руб.». Как замечает Забелин, ожерелье (воротник) пред­ставляло наиболее дорогостоящее и декора­тивное убранство, к тому же закрывающее шею, что при повышенном требовании цело­мудренности в одежде особо важно. Ожерелья низанные носились только девушками, но все женщины имели серьги с кольцом ушным и ви­сящей булавкой с камнем или в форме колт. Отдельными украшениями были запоны — за­стежки и булавки для скалывания — и браслеты. Все это хранилось в особых ларцах, именова­лось кузнью, потому как было металлическим, кованым, «…в уборном ларце кроме белил ру­мян и сурмил и клею для подклеивания волос, особенно бровей, хранились, по всей вероятно­сти, и особые снадобья, необходимые для возвышения всяческого телесного благолепия и красоты, как то: умывания, ароматы или вод­ки (духи), помады.

Совсем убранная, наряженная и изукра­шенная красота прятала свое лицо под фа­тою, тонким сквозным покрывалом огнен­ного цвета»"’, через которое можно было видеть всех, но лицо, спрятанное под ним, никто не видал. Покрывало расшивалось жемчугом, делалось из узорных индийских набоек, арабских миткалей и камок индий­ских. Наброшенная на голову, завязанная под подбородком двумя кистями, фата за­крывала лицо.

Обувь. Даже башмаки были полны узорного украшения — кроенные из бархата и атласа и сафьяна, где швы, голенища расшивались жемчугом, а каблук обивался золоченным серебром и дорогими каменьями. С башма­ками носили ичегды — сафьяновые кожаные чулки,— которые отдельно употребляли до­ма, пришивая к ним мягкую подошву. Олеа — рий говорит, что женщины (преимуществен­но девушки) носили башмаки с очень высокими каблуками (вышиною в четверть аршина), так что носок едва касался земли. «У Дюка Степановича были сапоги зелен са­фьян, под пяту пяту воробей пролети, о пяту пяту яйцо прокати»[55].

Идеал женской красоты. Уникальность цар­ственной личности и всего придворного персонала, естественно, сформировала и свой идеал, свое представление о красоте с позиций престижных социальных приви­легий. В среде царского терема и боярских хором, как и в самой бедной крестьянской семье, идеалом были физически здоровая девушка, пригожая, с белым лицом, с дол­гим волосом, черными соболиными бровя­ми… «Здоровый» — на низшей ступени социальной лестницы подразумевал рожде­ние детей и воистину богатырскую силу той

безответной жизни труженицы и покорной мужской воле исполнительницы, воспита­тельницы и кормилицы в едином лице, которой держалась основа жизни крестьян­ской семьи.

В этих условиях дородность—как синоним здоровья — была только идеалом. И по сей день в деревнях Вологды, Кирилова, Белозерска старые женщины восхищают своей худощаво­стью, дисциплиной труда и распорядка дня. А свидетели более давнего времени — одежда, и в частности рубахи,— всегда поражают мало­стью объема манжета, характеризующего вели­чину запястья. Другое дело, царские и придвор­ные одежды. Там этот же идеал, развиваясь в изолированной среде, в резервации терема и светлицы, ограниченный в физической дея­тельности и оставляющий только религиозные отправления и некоторую часть рукодельных «измышлений», взрастил дородность и не­подвижность как проявление привилегирован­ного состояния. Мнение иностранцев носит несколько карикатурный характер и затрудняет определение меры объективности… «Здесь лю­бят низкие лбы и продолговатые глаза, для то­го стягивают головные уборы так крепко, что после не могут закрыть глаз, так же как наши женщины не могут поднять рук,— говорит ан­гличанин Коллинз.— Маленькие ножки и стройный стан почитаются безобразием. Кра­сотою женщин они считают полноту. Худоща­вые женщины почитаются нездоровыми, и по­тому те, которые от природы не склонны к полноте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть… »

«…Женщины в Московии (конец XVII сто­летия),— говорит Корб,— имеют рост строй­ный и лицо красивое, но врожденную красоту свою искажают румянами; стан у них также не всегда соразмерен и хорош, как у прочих евро — пеянок, потому что женщины московские но­сят широкое платье, и их тело, нигде не стес­няясь убором, разрастается как попало…»*.

Литературный и, очевидно, желаемый идеал был выражен в романтической форме…

Белое лицо как бы белый снег,

Ягодицы (на щеках) как бы маков цвет,

Черны брови, как соболи,

Будто колесом брови проведены.

Ясны очи как бы у сокола…

А ростом-то высокая.

У ней кровь-то в лице, словно белого

заяца,

А и ручки беленьки, пальчики тоненьки.

Ходит она, словно лебедушка,

Глазом глянет, словно светлый день…

Слов нет, парфюмерное дело было по­ставлено в Московии из рук вон плохо и осу­ществить свои замыслы в этом плане было довольно сложно. И, естественно, пользуясь сажей при чернении соболиных бровей и бе­лилами для снежной непорочности кожи, сложно было мечтать о косметическом со­вершенстве, и те вольные горожанки XVII ве­ка, которые пробирались по немощеным улицам в полном наборе примитивной кос­метики, вызывали удивление и смех. Тем не менее та подлинная одежда, которая дошла до наших дней, свидетельствует о вкусе, отто­ченном мастерстве и умении достигать своих идеалов. Даже в таком, туго увязанном голо­вном уборе, который смущал англичанина, есть своеобразный резон: стягивая виски изо дня в день, он разглаживал кожу и предохра­нял ее от морщин. И те пожилые женщины, которых мне еще несколько лет тому назад довелось увидеть в окрестностях Ферапонто­ва монастыря и которые в своей молодости в замужестве не снимали тугого повойника с головы, удивляли молодостью лица и отсут­ствием морщин.

Совершенное рукоделие на одежде, гар­мония ткани, жемчуга, меха и золотого ши­тья были в силах создать великолепный деко­ративный щит, которым прикрывалось целомудрие женщин, и рождали чувство прекрасного от созерцания лица, рук и дви­жения тела, утопленного в ослепительно пре­красной броне. Спускаясь по социальной сту­пени общества вниз, формы одежд не менялись. Не менялись и их эстетическая

сущность и взаимодействие с личностью женщины. Но, облегчая ткани, упрощая их фактуру, заменяя покупные ткани на домо­тканину, мастерицы «очеловечивали» фор­мы наряда, который теснее приникал к телу и согревал его.

В долгие зимние посиделки умелые деви­чьи руки чертили легкие узоры на кокошни­ках и киках, великое многообразие которых дошло, к счастью, и до наших дней. Они-то и свидетельствуют о великом вкусе, искусстве и мастерстве.

Национальные черты светской одежды. По

сути говоря, «архитектура» женского костюма XVI века в Европе и русского XVI и XVII веков идентична. Широкое основание подола, упи­рающегося в пол, образует массивный фунда­мент, на котором возводится внушительное «здание» костюма.

Если в русском одеянии силуэт такого «здания» постепенно, как в равнобедренном треугольнике, сужается сверху, заканчиваясь «маковкой» — навершием убранства головы, то в европейском костюме эта плавная линия изгибается, делая остановку на линии талии, чем фиксирует для глаза женское естество, разбивая плавность формы и дробя поверх­ность и ограничивая декорацию. В русском костюме простор для орнаментальных ухищ­рений ограничен только общей протяженно­стью объема и физической возможностью использования одежды.

Эта норма прекрасного, как определенная эстетическая догма, уложенная в незыбле­мость этических и моральных установлений, опередила традиционность форм одежды и их преемственность. Одежды и уборы цариц после их смерти преемственно переходили со всею их казной к новым царицам, за исклю­чением разве носильного повседневного пла­тья, которое большею частию раздавалось на помин души родственницам бывшей цари­цы или же продавалось с целью раздать день­ги, тоже на помин, по церквам и монас­тырям. Переходя по наследству, что-то использовалось непеределанным, что-то просто ушивалось по мерке. Таким образом, с одной стороны, согласно домострою «ос­татки и обрезки (от кройки тканей и других предметов) ко всему пригожаются в домови­том деле: поплатить ветчаново товож поор — тища или к новому прибавить или какое-ни­будь починить; а остаток и обрезок как выручить, а в торгу устанешь прибираючи в то лицо, втридорога купишь, а иногды и не приберешь», с другой стороны — платья из­нашивались, перешивались и исчезали в лос­кутках проданные или в лучшем случае по­жертвованные как вклады (если они были из драгоценных тканей). Таким образом, рачи­тельные хозяева гардероба ничего почти не сохранили для истории. И только надо было быть Петром Первым, единственным импе­ратором в мире, чей гардероб в уникальной полноте, количестве и сохранности бережно донесен потомством до наших дней. Тем не менее розданный по придворному кругу и увезенный вместе с опальными и ссыльными боярами в глухие вотчинные места россий­ской земли, костюм во всем своем великоле­пии декоративного разнообразия смешивал­ся с крестьянским, купеческим и городским. Не отличаясь радикально в самой сути своего образного состояния, он знакомил с деталя­ми и декоративными новшествами, образца­ми привозных тканей и орнамента.

И входили в крестьянские одежды и убо­ры замысловатые формы корун и кичек, в набойке и вышивке появлялись новые об­разования, а домотканые породнились с по­купной тканью, терялись фальшивые рукава, преобразуя царские телогреи в лямочные са­рафаны. Пока мы можем только предпола­гать эту эволюцию, хотя логика движения формы подсказывает ее правомерность. Активность и подвижность женщин за пре­делами теремной жизни, не только в кресть­янском быту, но и в черте города, окоротили те же телогреи, наградив их документальным названием «коротенькие». В конце XVIII ве­ка, когда провинциальная жизнь россий­ских городов стала значительно активней, когда выделилось зажиточное крестьянство в деревне, внешняя образная сторона быта, особенно в костюме, разделилась на две ли­нии. Одна — светская, продолжающая ли­нию домостроя допетровской Руси, сильная в купечестве, сохраняющаяся в быту поморов и старообрядцев, населяющих вольный Се­вер России. Другая — в крепостной деревне обширной территории России с ее южными землями и многообразием крестьянских общностей этнографического и территори­ального дробления.

В первой линии сохранились черты рус­ского национального костюма как союза на­родного крестьянского со светским княжес­ким. Эта форма костюма и была той удивительной стороной русской культуры, ко­торая при всех ее точках соприкосновения с европейской шла своей стороной, соблюдая свои правила и выдерживая свои нормы кра­соты, изобретая нововведения и «новообразо­вания», но оставаясь при этом верной своим древним традициям. Вот почему необыкно­венные украшения головы в виде кик и ко­кошников, коими полон Русский Север и которые родились не раньше XVII — XIX ве­ков, несут в себе знаки глубокой старины, а мастерство, с каким они исполнены, только подчеркивает эту связь. Недаром после Отече­ственной войны 1812 года официальный при­дворный женский костюм, приобретший черты русского крестьянского одеяния и исполненный декоративным обрамлением с некоторыми поправками на династические смены и европейскую моду, продержался весь XIX век. Многообразие традиционного деко­ративного умения питает в огромной мере и современное декоративное искусство и со­ставляет едва ли не главную национальную черту вкуса и эстетических привязанностей. Собственно говоря, отечественное моделиро­вание в сфере обращения к народному искус­ству, как мы уже замечали, не имеет себе рав­ных на мировой арене искусства костюма.

Декоративные свойства русского костю­ма, как и форма, были едины в допетровской Руси для обоих полов. Но облаченный дея­тельными посольскими, дипломатическими и военными обязанностями сильный пол в меру формировал и отшлифовывал свое одеяние: плащ и как принадлежность пола — штаны.

Княжеская одежда обогащалась драго­ценными привозными тканями, регалиями и украшениями. Ко времени XVI — XVII веков одежда приобрела определенные черты евро­пейского костюма, но, утяжеленная декора­тивным обрамлением, мехами и гиперболи­зированным объемом, резко отличалась от него.

Военная одежда. Одежда, где отсутствуют на­циональные традиции и игнорируются усло­вия климата, представляет собой институт военного костюма. Выше уже говорилось об этом феномене. И тем не менее в истории русского мужского костюма это явление ра­ботает на другую особенность, о которой бу­дет сказано ниже.

Изобретение военной формы подразуме­вает поиск максимальной защиты тела в усло­виях имеющегося уровня военной техники. Применение холодного колющего оружия и стрел вызвали к жизни систему металличес­ких укрытий, среди которых универсальной стала КОЛЬЧУЖНАЯ РУБАШКА.

Ее называли панцирем (от греческого «пансерион» — железо), и представляла она скрепленную одежду, собранную из колец, отличающихся диаметром, чистотой и искус­ством ковки.

Максимальная степень защиты против ударов копей и кинжалов диктовала оди­наковый размер металлических колец (в за­висимости от наконечника стрелы). В то же время способ сочленения колец обеспечивал подвижность телу, к тому же кольчуга послушно облегала его. Поиски совершен­ствования защитных средств привели к ком­бинации кольчужных колец с пластина­ми, крепленными на груди, спине и боках. Прецеденты скульптурной формы одежды — бахтерец (с более мелкими горизонтальными пластинами, охраняющими грудь) и юшман (с более крупными) — представляли образец

металлического «вязания». По внешнему ви­ду и по эластическим свойствам они анало­гичны трикотажу, в котором перемена мас­штаба петель и чередование плотной резинки и крупной вязки определяют желае­мую форму натяжения и облегания. Казалось бы что лучше! Вот образец для дальнейшего усовершенствования одежды! И действи­тельно… Европейский ПУРПУЭН — стеган­ные куртки — представляет как бы слепки в ткани этих защитных металлических уст­ройств. Все дальнейшее развитие мужского костюма с XIV и до серединых XVII века пройдет в совершенствовании простеганной одежды, которая обеспечит и прилегание, и защиту, и определенную скульптурную кра­соту корпусу и даст возможность членения одежды на многие составные части (коль они скульптурно выделаны и форму свою не те­ряют, даже будучи разобщенными!). Все это было в Европе, и все это знали русские… И использовали… но только там, где это вы­зывалось крайней необходимостью и бук­вально помогало сохранению жизни. Не больше. Так в поименованное доспешное платье — тегиляи…наряжались люди, гото­вясь в поход. Поэтому тегиляи подкладывал — ся пенькою или деревенским сукном очень толсто и простегивался с целью устроить его так, чтобы охранить ратника от стрел и са­бельных ударов. В XVI столетии такой наряд назывался КУЯКОМ, который набивался да­же медными гвоздями. «В 1668 году стрельцу Ивашку Кузьмину, мастеру медного дела, куплено меди зеленой тазовой 4 пуда делать с кукуяком суконным к десяти алым и к десяти голубым 8000 гвоздей для набивки тех куяков по 400 гвоздей на куяк»*.

Все остальное шилось просторным и опо — ясовалось по мере надобности. Холодная су­ровая зима привела к появлению кроеной шитой меховой одежды и тем самым резко разграничила последнюю на уличную зим­нюю и обиходную домашнюю. Немаловажно и то, что в отличие от открытого отопления очагов или каминов в Европе (от которых в каменных постройках тепла было мало) дере­вянные строения с большими русскими печа­ми благоприятствовали сохранению тепла в помещении зимой, а отсюда — свободе и простору одежды. Россия так и не узнала сложной простеганной конструкции евро­пейского мужского костюма и вошла в со­прикосновение с европейской модой уже тог­да, когда та навсегда рассталась со своего рода «скульптурой из ткани».

Ткани и орнаменты. Характерно, что в отли­чие от европейского костюма, который счи­тался с орнаментацией ткани и подчинялся ей, принимая ее рисунок с тем смыслом, ко­торый в нем был заложен, русский костюм отмечал узор как факт украшения и соответ­ственно с ним обращался. Несомненно, что дороговизна ткани определяла владельца, и драгоценные аксамиты попадали только на царские или митрополичьи плечи. Но ни сам характер рисунка, ни его национальная при­надлежность не принимались во внимание, хотя красота тканей и ее эстетические свойст­ва оценивались высоко. Трудно было бы се­годня взять на себя оценку привязанностей к тканям, если бы не документация, свидетель­ствующая, что «…достигнув 18-летнего воз­раста, государь начал с своих именин 17 мар­та 1647 года щеголять, если так можно выразиться, становыми кафтанами, сшиты­ми из КИЗЫЛБАШСКСЙ камки с изображе­ниями по золотой земле в травах людей стоя­чих и сидячих просто, сидячих и стоячих с крылами и просто людей с крыльями*.

С легкой руки В. М. Васнецова, И. Е Репи­на и главным образом И. Я. Билибина мы представляем себе платья тех времен, укра­шенными рисунками с «репьями» или боль­шими турецкими гвоздиками («опахалами»), крупными рисунками так называемых «сара­фанных» тканей, что в историческом плане не совсем верно. Разнообразие тканей было

великое: и генуэзские бархаты с «рытым» ри­сунком семилопастной розы, и венецианские «готические чертополохи», и разнообразие восточных рисунков — от индийских набив­ных тканей, китайских шелков до богатства растительных и лицевых тканей Ирана и гру­боватых, крупных рисунков Бруссы (Тур­ция). Не считая драгоценных византийских тканей, которые дошли до нас, хоть и в не­значительном количестве. Еще не собраны доскональные описания тканей, хранящихся в ризницах российских музеев, и когда это будет сделано, то, несомненно, наши позна­ния в этой области будут расширены. Таким образом, цветовая и орнаментальная орга­низация костюма была необъятно богатой по сравнению с европейскими странами, где господствовали определенные экономи­ческие правила потребления тканей соб­ственного производства и собственного крашения, не говоря уже о значении орна­ментального строя рисунков, который был привязан к назначению костюма и сословно­му званию. В восточном отделе Эрмитажа хранится риза, исполненная из иранской ткани XVII века.

Расписанные стены палат, сукно и ковры на полу и лавках, камчатные скатерти на сто­лах, богатое обрамление металлической ут­вари — ковшей, братин, блюд, кубков и чаш, тяжелые канделябры и пудовые свечи — все объединялось единой орнаментальной темой, единым материалом украшения, драгоценными накладками и жемчужным убранством. Но центром декорации явля­лась одежда, поэтому она и украшалась с не­обычайной скрупулезностью. И расшитые оплечья (ожерелья), и стоячие воротники — козыри, шитье петлиц, убранство пуговиц, вшитые полотнища богато украшенной ткани, пояса, перстни, шапки, сапоги — все это тщательно отделано узорами, лежащими на поверхности драгоценных тканей, и яв­ляло ни с чем не сравнимую оболочку, в мас­се объединенную и составляющую велича­вый монолит необычайно внушительного зрелища.

Декор в русском костюме. Поскольку при­дворному, служивому и прочим чинам арис­тократии приходилось вести двоякий образ жизни — деятельный и официальный (сте­пенно неподвижный), то и все внешнее уб­ранство жизни соответственно раздваива­лось. По характеру деятельности можно было бы разделить одежду на удобную и неудоб­ную. К первой относилась домашняя и лег­кая, ко второй — официальная служивая. Как и все русское одеяние, она делится на глухую одеваемую через голову, и распашную, разре­занную спереди. Но, как и полагается мужчи­не, у которого есть штаны, верхняя одежда могла быть короткой и длинной. Вся офици­альная одежда принадлежала к длиннополым одеяниям, плотным, больших объемов (и в этом качестве была равной женской одежде и по названию, и по назначению, и по декора­тивным свойствам).

Самый роскошный и торжественный царский наряд — ПЛАТНО, соответствую­щий саккосу, мог быть и глухим, и с застеж­кой, но сотворенный из драгоценной золо­той парчи или аксамита — объемной ткани с рисунком, образованным золотыми высту­пающими петлями, комбинацией разрезного и неразрезного бархата,— был аналогичен архитектурным сооружением. Неподвижное и тяжелое, как скафандр, украшенное круже­вом, с 11 пуговицами (без нашивок) из каме­ньев и жемчуга, одеяние как бы «монумента — лизировалось». Эта выпуклая объемная ткань послужила вышивальщицам образцом для подражания шитья аксамичного (отчего и название «аксамит»). На шее покоилось бо­бровое ожерелье, в выходах — бармы. Цар­ское платно, как и царский становой кафтан, хранился на казенном дворе в отделении большой Казны вместе с регалиями большо­го наряда — Золотым крестом на золотой це­пи, Шапкой Мономаховой и Диадемой (круг­лым ожерельем), Скипетром, Яблоком золотым с крестом — Державой и т. п.

Каждый из этих предметов подвергнут декоративной обработке, особенность кото­рой заключается в их золотом убранстве. Эта реальная и единственная форма бессмертия материального предмета, знакомая боль­шинству народов, с особой силой проявилась в христианизированной Руси. Она как успо­коительная сила, как первый охранитель бе­режно запаковывает драгоценные иконы в броню золотого оклада. Сама драгоценность письма иконы, естественно ценимая, не хо­ронилась, но укрывалась и оберегалась, как языческий оберег хранил дом и все, что доро­го было человеку. Это охранение и «система оклада» господствовали, как правило, и во всей пышной и богатой декорации придвор­ного и церковного быта. Она совпадала с древней традицией оберегов, с его орна­ментальным охранительным покрывалом, наброшенным на все близкое и дорогое. И оклад драгоценной книги, и оклад церков­ного потира и наконец, оклад одежды — дра­гоценного охранителя царственной особы и ее близких. Единство средств и способов де­корации соединяло весь предметный мир как придворного, так и церковного быта, спус­кался в боярские хоромы. Эта же система мы­шления объединяла и крестьянское жилище в резьбе деревянных предметов, в господстве «убранной челноком» ткани укрывающей в равной мере дом и людей.

Единство стилевого восприятия было обеспечено скрупулезностью, с которой «об­ряжался» каждый предмет, каждая деталь, в убранстве которой вмещалось значение са­мостоятельности предмета. Пуговица — ма­ленькая часть от целого — в единственном числе представляла законченное произведе­ние искусства, усилиями мастеров сотворен­ное по правилам и не меняющимся в мас­штабе. И скань, и чернь, и финифть, и золотое литье — все, исполненное значения в одной маленькой доле целого, превращало это ЦЕЛОЕ в «оркестровый» единый декора­тивный организм.

На чурилушке одежица снарядная:

На головке шапка мурманка —

золотой вершок,

На ногах сапоженьки — зелен сафьян,

Прядечки серебряны, шпеньки злаченые, На плечах могучих кунья шубонька Что одна ли строчка чиста серебра,

А другая строчка красна золота,

Петельки прошиваны шелковые,

Пуговки положены злаченые,

Да во тех во пуговках шелковых Вплетено покрасней по девушке,

А во тех во пуговках злаченых Вливано по доброму по молодцу,

Как застегнутся, так и обоймутся,

Как порастегнутся — и поцелуются[56].

Мужская одежда. В домашней обстановке мужчина обладал «деятельной» одеждой: сорочкой — глухой и зипуном — верхним распашным кафтаном, доходившем до колен и даже выше. Полотняные сорочки, как и все одежды,— прямополотнищные, с клиновы­ми надставками, тщательно обработанными в швах червчатой тафтою, с тафтяными лас­товицами, нашивками для пуговиц, подши­тые тафтою… «У боярина Богдана Вельского было четыре сорочки тафтягные червчатые и белые, и на них по вороту и на мышках и на прорехах находилось 373 жемчужные зерна, укрепленные на серебряных спнях…»[57].

Пристяжное ожерелье из атласа или барха­та расшивалось в соответствии со значением выхода. Сорочка опоясывалась и одевалась на порты с широким шагом, собранные сзади и спереди на пояс — гашник и заправленные в мягкую обувь. На сорочку одевали зипун — удобный короткий кафтан, летом на холодной подкладке, а зимой—на меховой, с петлицами и пуговицами числом 10 — 14, со стоячим пристяжным воротником, который в соответ­ствии со значением можно было переменить. Назывался воротник обнизью,— от множест­ва расшитых на нем жемчужин. Становой кафтан, или ферязь, являл следующий слой

одежды без воротника, более обширной и длинной чем зипун, с нашивками и завязками, украшенными ворворками золотыми и жем­чужными кистями. Края одежды и полы об­шивались кружевом — родом широкой кай­мы в значительных случаях украшенной дробницами.

В зависимости от ткани могло возник­нуть и новое название, что и случилось, когда ферязь изготовили из АРМЯЧИНЫ верблю — жей шерсти и поименовали ее армяком (как штаны, изготовленные из джинсовой ткани, поименовались джинсами; плащ из пропит­ки — болоньей и т. д.).

Отличием ферязи от других одеяний бы­ли ЗАВЯЗКИ вместо пуговиц и умеренной длины рукава. Ферязь была средней одеждой, которая подразумевала следующую, более «полную», одеваемую третьей. Одеянием подкроенным (в современном значении это­го слова) был кафтан становой, с нашивка­ми и петлями на пуговицах, из дорогих тка­ней и при поясе. Возможно, что это было не без иностранного влияния, ибо из записей следует, что царь Федор Алексеевич (1776) упразднил старый русский костюм и ввел иностранный — польский. А за полгода до этого царь Алексей Михайлович строго пове­лел «…Чтобы иноземских немецких и иных извычаев не пернимали, волосов у себя на го­лове на постригали, також и платья, кафта­нов и шапок с иноземских образцов не носи­ли… а кто объявится на людях и учнет платье носить с иноземского образца… тем и от ве­ликого Государя быть в опале…»*.

Но кафтан был уже определенным ком­промиссом, ибо предполагал выявить строе­ние формы тела, «определение» стана и опоя­сывание как великое удобство. Его декорация придерживалась традиционных правил, и в этом отношении крамола не выпирала осо­бенно. Кафтаны получали поименование ЕЗДОВЫХ и были творены из богатых плот­ных тканей — бархата и атласа на атласной подпушке. Нашивки с пуговицами от 11 до 22. Кружева не было, но были особые… « на груди и на прорехах нашиты 20 гнезд львы серебряны золочены». Нашивались и АЛА — МЫ — большие металлические аппликации с каменьями. Ездовые кафтаны были не столь­ко дорожным платьем, сколько парадным для выездов «на глаза народу». Поверхность кафтана иногда простегивалась на бумаге, вероятно, опять не обошлось без некоторого западничества.

Третьей одеждой — самой верхней — был ОПАШЕНЬ (как и в венской одежде), длиннополый, длиннорукавный (с глубоким запахом пол друг на друга), навершие всех одеяний. Отличие — в застежке и КРУЖЕВЕ. Нашивка с пуговицами и петлями, всегда с кистями и жемчужными ворворками (за­крепками).

В подоле с боков прорехи; подкладка и подпушка ФАРАУЗНАЯ — мохнатый шелк или шерсть (плюш). Кованое золотное или серебряное окружение и отложной ворот­ник — ожерелье атласное или фараузное.

Поставленный на мех опашень назывался шубою и был подбит соболями, песцами, ку­ницей, горностаем или лисой, с длинными рукавами с открытыми проймами для проде­вания рук. Ожерелье бобровое, как и под­пушка. Шубы были столовые — белые, таф — товые на легком меху,— одеваемые к столу; санные и ездовые. При свадебном обряде одевали шубу РУССКУЮ, «заметав полы на­зад за плеча»*.

К каждому выезду и погоде полагалась специальная одежда — КЕБЕНЯКУ. Опашень без подкладки (в «один ряд»), не пропускаю­щий дождь и на крюках и кольцах вместо за­стежки. И ЕПАНЧА — «тафтяная олихве — ная», пропитанная олифой, суконная, склеенная вдвое (такая епанча Петра I хра­нится в Эрмитаже).

В домашнем быту упоминается и сарафа — нец, или сарафан, по-видимому, своего рода зипун… «В 1634 году царь ходил к празднику

в Чудов монастырь в опашне и в сарафане — дороги яриный цвет с вишневой обнизью»[58]. «В 1644 г. ноября 25 или 27 слушал вечерню и всеношную у Рождества Богородицы в сара — фанце теплом с обнизью…»[59].

ЧУГА — ездовое и воинское платье — кафтан с застежками,— прилаженное в мас­штабе к росту и возможностям движения и поэтому в объеме меньше других, помимо петлиц и пуговиц были отдельные украше­ния — бляхи на груди и на плечах. Ее опоясы­вали и носили с перевязью и украшающими знаками отличия — орлами, что придавало ей униформенное значение.

Служилая одежда. В начале XVII века понадо­билось сменить служилое придворное платье на форму для новой почетной царской охра­ны, постановили «одеть РЫНДОВ» в подоба­ющее платье, ив 1613 году были «покупаны в городских рядах различные предметы этого наряда. Шапки песцовые белые, камка белая на кафтаны, серебро волоченое на нашивки к кафтанам и завязки к ферезеям. Белая меши — на на сапоги, горностайная опушка на терли­ки, кошачьи исподы под песцовые шапки, шелк белый на завязки к рындиным ферезе — ям»[60].

В 1640 году в казне хранились «платья РЫНДОВЫ — четыре шубы горноставы под камкою белого, четыре терлика камчаты белы, камка индийска… четыре кушака кизилбаш- ских полосы золоты с шелки розовых цветов. Четыре шапки рысьих, четыре песцовых бе­лых. Десятеры сапоги сафьянные белы… »

Фантастически красивые, полные экзоти­ки, одеяния рынд, при топорах и алебардах, с золотыми цепями на груди, представляли бо­лее чем внушительное обрамление царского места.

Упомянутый ТЕРЛИК, носимый при Иване Грозном, походил на одеяние иран­цев — кафтан однобортный с короткими рукавами. В свадебных обрядах в терликах золотых на соболях и в шапках черных лись­их шествовали перед невестою свечники, ко — ровайники и фонарники, люди стольничьего чина, как было на свадьбе царя Михаила Фе­доровича в 1626 году»*.

Таким образом, строго разграниченные по названию, одежды отличались друг от друга масштабом, тканью, подкладками, на­шивками и пуговицами. Эстетическое позна­валось в украшении. Многослойность одеж­ды в 80-х годах XVII века является главным критерием понятия КРАСИВОГО.

Перемена платья — особый ритуал. Пере­мены платья как во время обедов, приемов, так и во время передвижения составляли осо­бый ритуал. «В 1677 году Июня 15, совершая богомолье, в Новодевичьем монастыре был царь Федор Алексеевич в "ферезее объярь зо — лотная по рудожелтой земле травы золоты и серебряны. Кафтан ездовой объярь середря — на с золотыми травами, зипун тафта бела; шапка бела червчат с запаны. В том он шел до земляного города, а у земляного города царь — государь переменял ферезею золотную и на­дел ферезею объярь бела струя серебряна, в которой и шел полем до монастыря, а у мона­стыря снова надел золотую ферезею и в том платье слушал вечерню"»**.

В описаниях одежд, подаваемых на выезд Алексея Михайловича в 1653 году к смотру его войск не Девичье Поле, опись платьев, которые ему пожаловали, характеризует при­страстия и привязанности в искусстве оде­ваться того времени.

«ЗИПУНЫ:

Объярь серебряна травки золоты.

Тоже объярь травы разных цветов пуло — вицы обнизаны жемчугом Камка Кизылбаш — ская золотная травы серебряны — пуговицы те же и того 10 зипунов и все разные.

К зипуну подавали ОБНИЗЬ — стоячий воротник.

* И. Е. Забелин, там же, с. 461. ** И. Е. Забелин, там же, с. 482.

БОЛЬШАЯ — бархат червчат двоеморх, обнизано жемчугом болыни Гурмыцким с изумруды, морхи обнизаны скатным жемчу­гом мелким.

Бархат рудожелт двоеморх с лазоревыми яхонты, обнизано жемчугом большим Гур — мыцким зерны… »

Всего шесть разных воротников.

На зипун одевалась чуга —род военного мундира:

«Без ожерелья — воротник у зипуна бар­хат червчат двоеморх с орлами подпушка объярь по серебряной земле травы золотые; круживо кованое серебряное широкое, три пуговицы золотые с каменьями, нашивка, в четырех местах жемчуг с каменьем яхонты червчаты, лалы изумруда. Перевязь — цепь алмазная с амагильго золотой. Пояс боль­шой тесьма серебряна. При нем нож булат­ный черек раковинный насечен золотом, ножны оправлены золотом с каменьями».

И так 15 одежд из разных тканей с доро­гим убранством…

«ФЕРЕЗИ ездовые — зуфь бела подпушка участок золотой. Образцы низаны жемчугом с каменьями по черному бархату, завязки и кисти золотные ворворки большой жемчуг-

Числом 13.

ШТАНЫ. Камка кизылбашская по мелин — ной земле.

Камка кизылыбашская по брусничной земле полосы золоты и серебряны с шолки.

ШАПКА. Бархат червчат двоеморкол со­болий обнизана вся жемчугом с эапаною.

Она же с крестом алмазным.

И так далее число 12.

РУКАВИЦЫ. Ролдужные запястье шито золотом по червчатому атласу. Перщатые с бахромами (с пальцами)

И т. д. число 7.

ОБУВЬ ИЧЕТЫГИ и башмаки сафьян желт новы.

ПОДВЯЗКИ тесьмы золото с серебром пряжи и наконечники серебряны золочены с чернью гладкие».

Таков — перечень переодевания царя во время двухдневного смотра войск. Если взять современный чемодан поклонницы (или поклонника) моды и перечислить с таким усердием, то в числе одеяний вряд ли окажет­ся большой разрыв.

Даже у современников российского ца­ря — его «коллег» по европейским престолам перечень сундуков, попавших во вражеские руки во время сражений, не будет отличаться чем-либо существенным.

В средневековой Руси монастырский быт и церковное богослужение тесным образом переплелись с светской жизнью. И последняя в своей организации — как бытовой, так и (главным образом) внешней — использовала опыт церковного декоративного воздействия на зрителя как средство завоевания автори­тарного превосходства. Ослепительное богат­ство церковного ритуала, блестящего золо­том, серебром и драгоценными камнями, было целиком перенесено в мирскую жизнь, усилено и умножено в возможностях ца­редворцев. Таинство церковных обрядов переместилось в иерархию выходов, в много­ступенчатость любого мирского действа, а светская власть уподоблялась Божественной. Ритуал обрастал драгоценной оболочкой, личность царя возвышалась и огораживалась, торжественность декорации поднималась до литургического звучания. А национальное свойство ума, направленное к украшению лю­бого предмета, не мыслящее себе жизни без узорочья, способствовало возведению здания декоративности как мощного источника эсте­тического наслаждения.